Слова Арона Израеля вызвали странное замешательство среди слушателей. Эйберт натянуто улыбался. Фру Саломон принялась усиленно потчевать гостей. Кандидат Баллинг, подкравшийся во время разговора, сочувственно смотрел на оратора. Даже старые фрёкен Израель, сёстры Арона, смекнули наконец, что их брат, по неведению, избрал щекотливую тему. Когда он смолк, воцарилась глубокая тишина.

Эйберт счёл своим долгом нарушить молчание.

— Всё сказки да сказки, дорогой мой, сказок у нас на родине хоть отбавляй.

— Слушайте, слушайте! — вырвался львиный рык из груди Баллинга. Стоило Баллингу заслышать, что в его присутствии кого-нибудь хвалят, как им немедленно овладевала жажда крови.

Получив такую мощную поддержку, Эйберт продолжал.

— Наш национальный порок в том и состоит, что мы вечно хотим улететь вслед за дикими гусями. Эта страсть нам дорого обошлась как в политическом, так и в финансовом смысле. Натан изрёк вечную истину, когда писал в некрологе об одном из своих знакомых, павшем жертвой несчастного случая: в нашей стране люди рождаются фантазёрами, живут фантазёрами, стареют фантазёрами и умирают фантазёрами.

Арон Израель молча теребил свою редкую бородку. Потом сказал извиняющимся тоном:

— А может, это просто своего рода суеверие? На мой взгляд, беда наших молодых людей… почти всех… в том и состоит, что они слишком — как бы это выразиться, — слишком тяготеют к земле и не способны взлететь. Как преподаватель я имел возможность весьма досконально изучить наших молодых людей, и меня неоднократно поражало, до чего редко их устремления выходят за узкие рамки обыденной жизни. В девяти случаях из десяти их мечты о будущем не поднимаются выше какой-нибудь весьма скромной должности, поста бургомистра, доходной врачебной практики или удобной пасторской усадьбы на лоне природы. И мне очень интересно… и даже приятно познакомиться с таким молодым человеком, как господин Сидениус, с молодым человеком, который стремится к поистине высоким целям… фантастически высоким даже, если хотите.

— Не будем спорить из-за одного слова, — перебил его Эйберт с неожиданной резкостью, и фру Саломон поспешно предложила гостям выпить ещё кофе, а сёстры Арона Израеля опять попытались знаками унять увлекшегося брата. — Предположим, нас и в самом деле правильнее назвать народом с убогим воображением, нежели фантазёрами. Конечный вывод — увы! будет один и тот же.

Баллинг немедля подтвердил эти слова подходящей к случаю цитатой:

— Да, мы — туманный народ, смутен наш ум, воля слаба, выпалил он единым духом, не сославшись, однако, на источник. Зато глазами он вращал как одержимый.

Арон Израель скромно подождал, не скажут ли чего другие. Убедившись, что все высказались, он продолжал:

— А так ли плохо, когда молодой человек мечтает? Я хочу сказать… не потому ли великие люди стали великими для нас, что умели мечтать? И вообще — свершилось ли в этом мире что-либо великое, о чём бы заранее никто не мечтал. Вся наша действительность покоится на наших фантазиях и…

— Боже упаси! — засмеялся Эйберт. — Да это совсем другое дело. Когда человек умеет не только мечтать, но и воплощать свои мечты в жизнь…

— Не могу судить, но, по-моему, для человеческой личности нет большой разницы между первым и вторым; разве в мечте, равно как и в желании, и в надежде, которые суть родители мечты, если можно так выразиться, не таится неведомая сила, та, что помогает человеку перешагнуть границы, поставленные перед ним его происхождением, воспитанием, привычками, наследственностью и другими случайностями, и по крайней мере хоть с виду перешагнуть некоторым образом границы самой природы? Даже если господину Сидениусу не удастся осуществить свои дерзкие замыслы, а скорей всего так оно и будет… они всё равно не преминут сыграть свою роль для его личного развития, что, с идеальной точки зрения, и есть самое важное.

— Вы меня извините, господа, — не выдержала фру Саломон. Она не спускала глаз с Якобы и уловила напряженное внимание, с каким та слушала. — Только не обижайтесь, но мы хотели бы немного прогуляться. Экипаж уже подан. Я даже слышу, как муж щёлкает кнутом.

Арон Израель смутился, все торопливо встали с мест и вышли из беседки. Якоба последовала за всеми в некотором отдалении. Когда она поднялась по мраморной лестнице на веранду, она немного задержалась и, опершись рукой о перила, задумчиво взглянула на море.

Экипаж — это был вместительный шарабан — стоял перед домом, и Филипп Саломон собственной персоной восседал на козлах вместо кучера с двумя младшими из детей. Когда дошло до дела, Розалия и её подружки решили никуда не ездить, а играть в крокет, и кандидат Баллинг, разумеется, остался с ними. Арон Израель и дядя Генрих тоже отказались участвовать в прогулке, опасаясь вечерней сырости. Филипп Саломон осведомился насчёт Нанни, но её нигде не могли сыскать — она ушла сразу после обеда, так как у неё было назначено свидание с Дюрингом на вокзале. Места в шарабане поэтому хватило и для Пера с Ивэном, на что фру Саломон никак не рассчитывала. Она пыталась как-нибудь спровадить их и посоветовала им последовать примеру Баллинга и поухаживать за девушками, но Пер сделал вид, будто не слышит её слов, и решительно — так что все пружины заскрипели — уселся с краю.

Солнце садилось. Небо над лесом окрасилось багрянцем. Стояло полное безветрие. Сперва они ехали вдоль берега, потом свернули на песчаную дорожку под сень ветвей, и Филипп Саломон пустил лошадей шагом.

Разговор не умолкал ни на минуту. Особенно старался Эйберт. Пер, напротив, не проронил ни слова. Он сидел, выпрямившись, и только глаза его беспокойно бегали по сторонам да кровь то приливала к щекам, то отливала. С тех пор как Якоба покинула его в тенистой аллее, а боль отказа немного поулеглась, он непрерывно твердил одно и то же: «Только не сдаваться, только не сдаваться». Слишком много надежд было связано с её согласием, чтобы так сразу взять и отступиться от всего. Ему казалось, что стройное здание его будущего разом рухнет, если счастье на сей раз изменит ему. Но эти заботы о будущем мало помалу отступали на задний план перед огорчением — или разочарованием — из-за того, что Якоба его не любит. Раньше он не сознавал, как много она сама по себе для него значит. Хотя он видел по-прежнему, что красавицей её не назовёшь, ему невыносима была мысль, что она достанется другому. Самолюбие и уязвленное тщеславие бушевали в нём, а ему казалось, будто он и впрямь сходит с ума от любви. Он впервые понял, что значит слово «боготворить». Обрамлённое тёмными кудрями узкое бледное лицо на фоне багрового неба и величественных мрачных деревьев казалось ему лицом святой, и он содрогался от бешенства, когда думал, что этот размазня Эйберт или другой тип с рыбьей кровью осквернит это прекрасное, гордое, девственно чистое существо, что не он, Пер, заставит загореться земной страстью бездонные, чёрные, как ночь, глаза сивиллы. Нет, не бывать этому! Стиснув зубы, он повторял про себя: «Только не сдаваться. Пришла пора испытать девиз своей жизни: я так хочу! Или со щитом, или на щите».

Он ещё толком не знал, как будет добиваться благосклонности Якобы. Он решил положиться на волю случая, а там действовать по наитию. Впрочем, судьба послала ему пусть маленькое, но торжество. И за столом, и во время прогулки он замечал, что Якоба как-то ёжится от любезностей Эйберта и всячески старается скрыть раздражение, которое вызывает у неё интимный тон Эйберта. Затем он сделал ещё одно наблюдение. Возле одних из ворот, что распахивались перед ними в лесу, продавала цветы бедно одетая женщина: Эйберт купил у неё букет и с каким-то галантным изречением протянул его Якобе. Якоба взяла букет, даже не поблагодарив, и, к великой радости Пера, положила его на колени и за всю дорогу ни разу не понюхала.

Вдали завиднелся Родвад, лес остался позади. Сперва ехали по дороге на Лундтофте, потом Филипп Саломон повернул лошадей влево и — по окольной дороге, через Эрмита-жеслеттен, домой.

Вечер уже окончательно вступил в свои права. В низинах и над прудами плыли белые туманы. Всё было тихо. На просторной равнине не слышалось ни единого звука, только где-то вдали, в лесу, пело несколько голосов.