Заявление профессора Ван Ина вызвало, разумеется, немало комментариев. Однако лишь среди местного населения и прибывших на помощь шанхайских врачей. Китайские же газеты, выходящие в Шанхае, находясь под бдительным контролем японцев, не обмолвились ни единым словом о подозрениях Ван Ина, ограничившись лишь описанием того, как протекает эпидемия.
— Японцы поломали всю мою жизнь, — шепотом говорил Шэну Сей. — Я поклялся, что буду им мстить, пока меня носит земля...
Беседовали они исключительно по ночам, когда камера погружалась в сон. Голова к голове лежали, скрючившись, на изодранных циновках в проходе между нарами и шептались.
— Послушай, за какую провинность тебя-то арестовали? — спросил как-то Шэн у Сея.
Тот порывисто привстал на локте.
— Если ты будешь задавать подобные вопросы, я могу подумать, что ошибся в тебе и что ты — подсадная утка, — с укоризной сказал он Шэну.
Минутой позже добавил, как бы извиняясь:
— Я ведь не спрашиваю у тебя, какими судьбами попал сюда ты? Вот и ты не спрашивай. Разве тебе неизвестен завет наших предков: и у окон есть глаза, и у стен есть уши, а когда беседуешь в поле, помни, что и трава может подслушать?
Сей умолк, и больше они не обменялись в ту ночь ни единым словом. А под утро дверь их камеры со скрежетом отворилась.
— Заключенные Фу Чин и Сей Ваньсун — на выход! — раздался властный и сытый голос надзирателя.
Длинный сводчатый коридор тускло освещали электрические лампочки, ввинченные в потолок через равные интервалы. Шэн и Сей подстроились к цепочке арестантов. С трудом переступая закованными в кандалы ногами, они в сопровождении вооруженной охраны вышли на глухой тюремный двор.
Едва брезжил рассвет. В молочных сумерках различались три тюремные автомашины, стоявшие наготове возле железных ворот. Японский унтер-офицер в белых гетрах жестами указывал заключенным, кому из них в какую машину садиться. По воле этого замухрышки в белых гетрах Шэн и Сей попали в разные машины.
С силой сжав руку Шэна, Сей прошептал на прощанье:
— Может, еще и встретимся!
Вскоре тюремные машины тронулись в путь. Зарешеченные окна были выкрашены масляной краской, и заключенным оставалось только строить догадки, куда их везут.
Примерно через час машины остановились, и узникам было велено выгружаться.
Выбравшись из машины, Шэн снова увидел глухой внутренний двор, отличавшийся, правда, от того, который он часом раньше покинул. Только размерами новый двор был меньше. Потом Шэн очутился в тюремной камере, но не было в ней ни коек, ни нар. Люди лежали вповалку на холодном бетоне. Шэн, найдя свободный пятачок, тоже улегся, забывшись в тяжелом полусне.
После побудки и скудного арестантского завтрака Шэн начал знакомиться с сотоварищами по камере.
Выл среди них столяр Мао из Цицикара, который, приютив на ночлег в своей фанзе двух партизан, был выдан осведомителем жандармам. Был учитель Ван Линфу из Чанчуня, который во время урока оказал своим ученикам, что величайшим несчастьем для Китая является соседство с Японией. Был хозяин москательной лавки из Гирина Юань Ханки, схваченный за то, что в письме своему старому другу неодобрительно отозвался о японцах, назвав их оккупантами. Был харбинский фотограф Су Бинвэй, подозреваемый в принадлежности к коммунистической партии.
— Тебе тоже не повезло, друг, — сказал Су Бинвэй, покачав бритой головой. — В жутком ты месте очутился...
Шэн был убежден, что находится в самой обычной тюрьме, где его будут держать до суда.
— Вы что, уже знаете свои приговоры? — спросил он у Су Бинвэя.
— Приговоры? — блеснул глазами Су. — Здесь сидят без приговоров. Здесь, — закусив губу, прибавил он, — ждут своего конца.
— Какого еще конца?
— Того самого, одного-единственного, — с горечью сказал Су. — Смерть здесь ждут. — И он понурил голову. — Я-то здесь недавно, — проговорил через силу, — а вот они, — окинул взглядом других узников, — могут тебе кое-что продемонстрировать. Ну-ка, Мао Чжун, Ва Ю, покажите ему свои руки.
Шэн с содроганием смотрел на вытянутые в его сторону руки с пальцами... Нет, пальцев он не увидел. Вместо пальцев торчали почерневшие кости. С болью в сердце вглядывался Шэн в лица этих людей.
«Что с ними творили? — мучительно думал он. — Сдирали кожу с рук? Пытали?»
— Эксперименты, друг, научные эксперименты, — говорил Су. — Для японцев мы нелюди, для японцев мы подопытные животные...
— Так, так, — скрипучим голосом подтвердил старый китаец Ва Ю.
— Это результаты обморожения, — пояснил Су, когда старый Ва Ю спрятал под мышки свои изуродованные руки. — Японцы проверяют тут многое... Ну и устойчивость человеческого организма к морозу. Беднягам под страхом пули приказали окунуть руки в воду, а потом держать их на холодном ветру при температуре минус двадцать градусов. Через полчаса пришел Иосимура со своей бамбуковой тросточкой, приказал вытянуть руки вперед и принялся простукивать пальцы тросточкой. Если пальцы издавали деревянный отзвук, это значило, что обморожение полное, и тогда он отправлял человека в камеру. Ну а если он слышал приглушенный призвук, то обморожение считалось неполным, и тогда Иосимура отправлял заключенного в специальную камеру, чтобы опробовать на нем различные средства против обморожения. Они, ясное дело, ищут способы, как лечить своих обмороженных солдат. Соображаешь, для чего им это нужно? К войне готовятся! С Россией! Там сильные морозы...
— Что же здесь такое? — помрачнел Шэн. — Тюрьма? Или... больница какая-то?
— Японская фабрика смерти, — коротко отозвался Су. — Называется: подразделение номер семьсот тридцать один. Здесь японцы готовят бактериологическую войну. Мечтают научиться вызывать эпидемии. В Китае, в России, в Америке и кто знает, где еще...
— А тюрьма?
— Тюрьма им нужна для нас. Мы кто? Мы уже нелюди. Животные. На нас все и испытывают. Сгоняют сюда людей, мужчин, женщин, из Китая, из Маньчжурии, из Монголии, а тот, кто сюда попал, живым отсюда уже не выберется. Одна надежда — на войну с Советским Союзом. Когда японцам всыпят как следует, тогда и мы, быть может, окажемся на свободе. Если доживем...
— А что на нас испытывают?.. Кроме мороза?
— Заражают болезнями, следят, как организм борется с ними. Колют всяческие лекарства, сыворотки, прививки делают...
— Значит, все-таки потом лечат. А что бывает с заключенными после того, как их вылечат? Выпускают?
— Ну и простак ты, парень, — вздохнул Су. — Излечат от одной хвори, сразу же заражают другой, потом третьей и так далее. Но чаще всего и одной бывает достаточно. Редко когда человек выдерживает больше. К тому же люди изнурены, организм ослаблен. А потому смерть ждет каждого, кто сюда попал. Да и не могут японцы никого освободить. То, что тут творится, — военная тайна, ясно?
— Давно ты уже здесь, Су? — дрогнувшим голосом спросил Шэн.
— Всего десять дней, немного. Но зато много услыхал от товарищей. Их уже нет. Все погибли. Кроме трех обмороженных, этих... Их японцы оставили в покое до зимы, когда можно будет продолжить опыты. Остальные в этой камере все новички...
Су Бинвэй внезапно прервал свой рассказ, настороженно прислушался.
— Смирно! — громко выкрикнул он, услышав тяжелые шаги перед дверьми камеры.
Все заключенные вскочили на ноги, вытянувшись в струнку. Заскрежетал ключ в замке, у порога появились двое японцев, одетых в белые халаты, а за ними сошли двое вооруженных охранников, держа карабины на изготовку.
Тихо поговорив о чем-то между собой, одетые в белое японцы взялись за работу. Один из них подходил поочередно к каждому из узников, осматривал его, приказывал открыть рот и высунуть язык, оттягивал веки, ощупывал мышцы. После каждого осмотра он иногда просил своего коллегу записать номер заключенного.
— А этот? — кивнул японец в сторону Шэна. — Еще без номера?
— Так точно, — ответил Су. — Это новенький, прибыл сегодня на рассвете.
— Дать ему номер и записать! — бросил японец своему коллеге.