— И что же ты увидела?

— Так вот, — сказала Луиза. С минуту она колебалась, потом, как видно, приняв решение, продолжала: — Я увидела человека, который был слаб и остался в каком-то смысле слаб, потому что люди в общем не меняются… — Она замолчала, взглянула на отца, как бы проверяя, как он принимает ее слова, и, ободренная, продолжала: — Я думаю, что до какого-то момента ты, как и все твое поколение, верил в то, во что тебе хотелось верить. И так продолжалось до тех пор, пока факты — такие, как Вьетнам и бунты, — не стали один за другим вступать в противоречие с тем, во что ты верил… Ты меня слушаешь?

— Да, — сказал Генри. — Продолжай.

— И то же самое происходило в твоих отношениях со мной и с мамой. Ты просто закрывал глаза на неприятные факты до тех пор, пока… ну, словом, пока я не выбросилась из окна. Тут твоя броня дала трещину, и ты решил, что должен что-то предпринять, и ухватился за идею политической революции отчасти потому, что она была преподнесена тебе Эланом и Дэнни и Джулиусом.

Генри молча кивнул.

Волнение Луизы росло. Она откинула упавшую на лицо прядь волос и еще ниже наклонилась над столиком.

— Но когда они решили убить Билла, — сказала она, — ты шарахнулся в сторону, потому что это уже было тебе не по зубам, однако совсем отказаться от идеи революции ты тоже не мог — это же было последнее, что у тебя осталось. Тогда ты начал метаться в поисках чего-то, что можно было бы противопоставить убийству, и напал на эту идею с разводом.

— Да, я вижу, ты действительно основательно приглядывалась ко мне, — сказал Генри.

— И размышляла, — сказала Луиза.

— И пришла к какому-нибудь заключению? — спросил Генри.

— Да, в общем-то, пришла.

— А ты не собираешься поделиться этим со мной?

— Сейчас поделюсь. Я считаю, что ты не должен разводиться с мамой и устраивать из этого публичный скандал, потому что, на мой взгляд, это никак не повлияет на политическое положение в стране, но сильно отразится на всех нас — на тебе, на мне, на маме, на Лауре, — да и вообще это просто безумие, ведь ты любишь маму, и она по-своему любит тебя.

Генри покачал головой.

— Значит, ты считаешь, что я не должен ничего предпринимать?

— Вовсе нет, — сказала Луиза, — я считаю, что ты должен делать то, для чего создан, — мыслить, писать, анализировать. Передавать свои знания, суждения, опыт тем, кто нуждается в них, таким людям, как, к примеру, Дэнни.

— Но если я верю только в то, во что хочу верить…

— Теперь уже нет, — сказала Луиза. — Теперь ты уже не веришь.

— Признаться, ты права, — сказал Генри. Официант принес заказанные ими блюда, и, пока он расставлял их на столике, отец и дочь сидели молча. Потом, когда официант ушел, Генри сказал: — Мне бы хотелось знать, зачем ты ходишь к психиатру?

— Я больше не хожу, — сказала Луиза. — Я излечилась.

— Ты в этом уверена?

— На сегодняшний день — да, я уверена.

— Рад это слышать, — сказал Генри.

Луиза с аппетитом принялась за еду.

— А что мы скажем Дэнни и остальным? — спросил Генри.

— Пусть это тебя не тревожит, — сказала Луиза. — Я все объясню Джулиусу, и с Дэнни тоже все будет в порядке, если мы сумеем привлечь его на свою сторону, оторвать от Элана. Между прочим, мне показалось очень странным, что он так вот сразу… согласился с тобой…

— Кто, Элан?

— Да. Что-то в нем есть неприятное. Я его побаиваюсь.

— Он разочарован и озлоблен.

— В чем же он разочаровался?

— В боге, как я понимаю.

— Ждать чего-то от бога — по-моему, это смешно.

— Быть может, для кого-то это необходимо.

— Для того, кто верит в него.

— Именно.

Луиза перестала есть и взглянула на отца.

— А ты веришь?

— Да, — сказал Генри. — Мне кажется, да.

Луиза пожала плечами и снова принялась за еду.

28

Из ресторана Генри и Луиза прогулялись до дома пешком, после чего он прошел к себе в кабинет, а она в свою спальню. Впрочем, она пробыла там недолго — только причесалась, наскоро окинула себя взглядом в зеркале, проверяя, все ли в порядке, и снова вышла на Массачусетс-авеню, где взяла такси и поехала к Джулиусу.

Было около четырех часов, когда такси доставило ее туда и Джулиус отворил ей дверь. Увидав ее, он улыбнулся и, как только дверь за ней захлопнулась, взял ее руку в свои.

— Я рад, что ты пришла, — сказал он.

— Благодарю, — сказала она, улыбнувшись ему в ответ, прошла в комнату и села на кушетку. Джулиус сел в кресло.

— Что ты думаешь о моем отце? — спросила Луиза.

— Ну, видишь ли, — сказал он, поспешно отводя взгляд и отворачиваясь к окну, — я считаю, что для этого требуется известное мужество, — для того чтобы развестись с женой, когда ты этого не хочешь. Однако на его месте я бы этого хотел.

Луиза улыбнулась.

— Ты бы не потерпел, если бы твоя жена спала с сенатором?

— И ни с кем другим, — сказал Джулиус. — Пришлось бы ей тогда пенять на себя.

— Ты убил бы ее?

— Возможно. — Теперь их взгляды встретились. — Так что лучше берегись.

— Я тебе не жена.

— Но ты будешь ею.

— Разве?

— Конечно.

Луиза улыбнулась, пожала плечами.

— Ну, если уж от этого никуда не денешься…

— Никуда. — Джулиус встал и пересел на кушетку рядом с ней.

— И у меня нет выбора?

— Ни малейшего, — сказал он и сжал ее в объятиях.

— Тогда, значит, не о чем говорить…

— Абсолютно, — сказал Джулиус, и больше они и не говорили. Он стал целовать ее, а потом они ушли в спальню, и объятия их были торопливы и безмолвны, и для каждого из них это было так, словно он впервые познавал любовь.

29

Эти часы Генри провел в одиночестве у себя в кабинете. Сначала он позвонил в сыскное агентство и сообщил, что отказывается от их услуг; затем, сидя за письменным столом, начал просматривать заметки, сделанные им за последние годы, — незавершенные наброски новой книги, которую он так и не написал, поскольку ему, в сущности, нечего было сказать.

Отодвинув от себя заметки, он достал из ящика стопку чистой бумаги. Свободного места на столе было мало, и он бросил старые заметки в корзину для бумаг, предварительно разорвав пачки листков пополам. Потом поглядел на лежавший перед ним лист чистой бумаги.

Минут через десять он взял ручку и написал: «Внезапный рывок к высокой цели», после чего встал, подошел к книжной полке и из многотомного сочинения Токвиля «Демократия в Америке» выбрал один том. Он стоя перелистывал его, пока не отыскал главу под названием: «Почему великие революции будут совершаться реже». Он вернулся к письменному столу, на ходу начав читать, сел и под уже написанным заголовком выписал цитату: «Я страшусь — и не скрываю этого, — что люди, малодушно пристрастившись к удовольствиям современной жизни, могут настолько утратить интерес к своему будущему и к будущему своих потомков, что предпочтут плыть по течению, нежели сделать, когда это станет необходимо, сильный, внезапный рывок к высокой цели».

Дописав, Генри отложил листок в сторону, взял новый и написал на нем: «Заметки для статьи о революции», потом подчеркнул это и под чертой стал набрасывать отдельные фразы:

«Революция как социальное обновление.

Взаимосвязь между идеологией хилиазма и социальным обновлением.

Циклы социального обновления.

Аналогия: гусеница, куколка, бабочка.

Признаки социальной деградации: падение родительского авторитета.

Этическая ценность социального обновления: есть ли революция — добро?

Находится ли социальное добро в противоречии с добром в понимании божественного промысла?»

Написав это, он задумался, потом, взяв другой лист бумаги, написал: «Заметки для статьи о Добре и Зле». Под этим он тоже провел черту и под ней написал снова то, что было уже написано на предыдущем листе: «Находится ли социальное добро в противоречии с добром в понимании божественного промысла?» Ниже он написал следующие фразы: