В ту ночь Кондрат Олегович спал плохо, и вскинулся рано утром, потому что порыв ветра распахнул окно и смел со стола бумаги. Собирая по полу листы с неоконченной поэмой, он наткнулся на письмо, оставленное почтальоном Семыгиным три месяца назад. В недоумении Барабанов вскрыл конверт и, щурясь на мелкий машинописный текст, прочел:

     «Уважаемый Кондрат Олегович, запрошенный вами объектив для киноаппарата марки КПЦ 56 не выпускается промышленностью уже 20 лет, в силу чего, не может быть вам предоставлен».

    Барабанов перечитал эту сухую отписку три раза, чувствуя, что у него начинают дрожать пальцы. Из шестидесяти двух лет своей жизни последние тридцать пять он провел в Красном, и за это время ни разу не получил ни одного письма. Он уже начал забывать, что «большая земля» в самом деле существует, что там обитают настоящие живые люди, а не призрачные фантомы тускнеющей памяти. Жизнь существовала и продолжалась, только вне Красного и без директора Клуба Барабанова, — вот что говорило Кондрату Олеговичу это письмо. А стало быть, не все еще было потеряно, потому что советский человек не должен беспокоиться о себе, но только о других, и эти другие доделают начатое, доведут великую и красивую идею до логического завершения!.. А он, Барабанов, сделал что мог, и верил, как мог…

     — Иначе и быть не может, — со слезами тихого удовлетворения заверил себя Кондрат Олегович, немного помолчал, приводя чувства в равновесие, и твердо добавил. — И все же кое-что требуется завершить и мне.

     В ту же секунду он бросился к столу и принялся дописывать свою поэму. Слова сами собой ложились на бумагу, Барабанов едва успевал их записывать. Десять минут спустя Кондрат Олегович, улыбаясь гармонии мудреных рифм, перечитал написанное, собрал листы в пачку и оглянулся по сторонам, ища аудиторию. Аудитории не было, но Барабанов не сильно расстроился, он готов был читать даже молчаливым стенам, но ему хотелось больше простора, больше воздуха. Пусть слушает тайга, пусть слушает ветер, пусть внемлет само время!..

     Кондрат Олегович выбрался на крышу своего Клуба, и, глядя на разрастающуюся рану рассвета, принялся декламировать миру свой многолетний эпохальный труд — оду Советскому Человеку. Обезумевший ветер впитывал слово за словом, и в сумасшедшем вое стихии поэт Барабанов, старый осунувшийся человек с трясущимися руками и болезненным блеском подслеповатых глаз, слышал бурные овации. А шквал уже срывал с крыш листы шифера, порывы ветра становились все агрессивнее, и как только Кондрат Олегович дочитал последнюю строчку, ветер вырвал из его рук бумагу, смешав листы с пылью и мусором, а следом толкнул с крыши и самого поэта. Барабанов умер счастливым, зная, что признан даже стихией.

     Всю ночь Петр Маслов размышлял о своей жизни: о матери, о девушках, с которыми встречался, но так и не сошелся окончательно, о сестре, о Никодиме и его теории судьбы, и кое-что начало открываться Пете, отдельные фрагменты складывались в общую картину, и в этой картине сейчас он все отчетливее видел свое место, осознавал свою роль.

     «Каждое мгновение моей жизни, каждая мысль, пережитая эмоция или совершенная глупость — все это было неизбежно и необходимо. Необходимо для того, чтобы сегодняшний день стал реальностью, — размышлял Петр, — я шел навстречу своему будущему, чтобы сегодня понять, что и зачем я делал. Никодим указывал мне дорогу, потому что я был ему нужен, и можно было бы даже предположить, что он использовал меня, но это неверно. Ведь аэростат построен, сестра и мой племянник спаслись на нем, а Никодим остался. Его мечта, его цель началась здесь, здесь она и завершится. Так же, как и моя. Самолет готов, пусть он не совершенен, но он существует, я создал его!.. Как дорого ты готов заплатить за мечту? — когда-то спросил Никодим. Тогда еще я не понимал, насколько сложен ответ на этот вопрос, как далеко придется зайти… Но теперь я готов, готов заплатить сполна».

     На город, словно тяжелый танк, ползло–надвигалось утро. Казалось, невидимый скальпель медленно, с каким-то садистским наслаждением, вскрывал горизонт, оголяя набухший гноем волдырь солнца, а по разрезу, над рваной кромкой тайги, пузырилась кровавая пена. Черный лес играл бликами коронарных разрядов, и в первых лучах рассвета чудилось, что деревья то ли окутаны сизым паром, то ли это полчища привидений спешно прячутся в дремучей чаще. Ветер выл, завывал, как старый волк, почуявший свою скорую кончину, и только раскаты грома артиллерийским залпом пробивали эту толщу отчаянного воя.

     Петр смотрел в окно на рассвет и испытывал благоговейный ужас. Картина ошеломляла своим трагизмом и неизбежностью, и когда солнце поднялось над тайгой окончательно, и густой оранжевый свет, словно лава, затопил темные улицы, безумная мощь природы насытила парня полностью и хлынула через край. Петр, пытаясь удержать это пугающее великолепие, инстинктивно дернулся следом, открылся неизвестными ему ранее душевными шлюзами, какими-то тайными лазами подсознания, и вселенная рванулась ему навстречу. Петр отчетливо ощутил вибрацию собственного сердца, а следом понял, что эта вибрация связана с каждым окружающим его человеком, растением, животным и предметом, с каждой мыслью, с каждым воспоминанием, и даже ощутил сестринскую нежность и грусть, хотя Юлия была за много километров от Красного, — аэростат, уносящий ее на запад, уже приближался к хребту Центрального Урала. Счастье прозрение переполнило Петю, он постиг суть Никодимовой теории судьбы, увидел мир его глазами, но следом Петр вдруг осознал, что вибрации ослабевают, и значит, рушатся связи. Волна колючих мурашек пробежала по позвоночнику парня, капли холодного пота выступили на лбу, его начало знобить, — Петя понял, что является зрителем великого акта крушения гармонии — собственной смерти.

     — Осталось закончить главное, — тихо сказал он себе и, полный решимости и смирения, отправился в ангар к своему самолету.

     Пятнадцать минут спустя его мотодельтаплан, заправленный последней канистрой бензина, стоял на безлюдной улице, жалобно визжал пропеллером, и, теснимый ветром, изо всех сил упирался колесами в грунт. Петя улыбнулся, дал полный газ и отпустил тормоза. Подгоняемый ветром, мотопланер быстро набрал скорость, оторвался от земли и ринулся в небо. Петя кричал что-то радостное, победоносное, но никто его не слышал, а вскоре и сам он исчез в тучах поднятой ветром пыли. На землю Петр Маслов уже не вернулся.

     Доктор Чех стоял у окна и равнодушно смотрел, как ветер гонит по улице мусор. Солнце подбиралось к зениту, но за толщей пыли оно казалось бледным размазанным пятном. На крышах жилых домов, которые были ему видны, начали отрываться листы кровельного железа, они отгибались, некоторое время реяли словно знамена, а затем стихия срывала их полностью и уносила в мутный водоворот. Возможно, то же самое происходило со зданием поликлиники, но Антону Павловичу было все равно.

     «Этот город не умирает, он всегда был мертв, — безразлично размышлял доктор Чех. — Мы пытались создать иллюзию жизни, но мы обманули всего лишь самих себя».

     И вдруг зазвонил телефон, молчавший до этого несколько лет.

     Телефонная связь прекратилась сразу же, как только тайга взяла город в осаду, и стало необходимо экономить электроэнергию. Теперь же насыщенная статическим электричеством тайга несколько раз шарахнула молнией в подстанцию, зарядив аккумуляторы, и на некоторое время реанимировав телефонную связь. Но Антон Павлович этого не знал, и трель очнувшегося от комы телефона казалась ему неправильной и фальшивой, если не сказать — издевательской. Доктор Чех несколько секунд недоверчиво рассматривал телефонный аппарат, затем осторожно снял трубку.

     — Алло! Алло! Антон Павлович? Это вы? — донесся скрипучий женский голос, едва пробивавшийся сквозь треск и шипение.

     — Да. Кто это?.. Вернее, как вы дозвонились?

     — Это Элеонора. Элеонора Зримова я. Вы меня помните?