Девушка ушла, а Никодим еще долго сидел на кухне, болтая ложкой остывший чай и о чем-то размышлял. Так, за столом, он и заснул.

     На следующий день Маслова Нина Павловна скончалась. Похороны прошли тихо и незаметно, как, впрочем, проходили все похороны в Красном последние несколько лет. Давно уже не было в городе громких смертей. Черный Мао не пожирал горожан, заполняя улицы душераздирающим визгом, радиапсы и медведи не рвали людей, торнадо и ураганы не швыряли в неповоротливых металлургов чугунные чурки, и дожди из замороженных лещей с зубами пираний не дробили шейные позвонки зазевавшимся горожанкам. Вот разве что отряд безрассудных сталкеров в количестве тридцати человек сгинул в тайге, ну да свидетелями этому были только молчаливые сосны. Ныне в Красном смерть приняла обет молчания и тенью шмыгала из дома в дом, или бродячим псом таилась в сумраке подворотен. Казалось, люди не умирали, а исчезали, растворялись незаметно, рассыпались в бурую пыль. Именно об этом и говорил Петя после похорон матери сестре:

     — Почему так все устроено? Живет себе человек, по земле ходит, воздухом дышит, а потом в один миг — раз, и нету его. То есть понятно, что срок человека ограничен, но в чем был смысл его жизни? Ведь зачем-то он появился на свет, чего-то хотел, о чем-то мечтал… Мама… Пол жизни проработала вахтером на заводе, в ночные смены всегда брала с собой книги, перечитала всю городскую библиотеку, и ведь не просто читала, но проникалась. Помнишь, как в детстве она нам их пересказывала? С настроением, с переживаниями, даже с актерской игрой! А мы сидели с открытыми ртами и хотели только одного, чтобы история не закончилась… Граф Калиостро, д'Артаньян, капитан Блад, Робин Гуд, и даже Гекльберри Финн — первая книга, которую я уже подростком перечитал сам… Мама!.. Я взрослел и отдалялся от нее, я воспринимал ее присутствие, как должное, а она была такая практичная, в кастрюле всегда нас ждал наваристый борщ, а если отцу удавалось донести домой зарплату, то и котлеты. Ты помнишь эти котлеты? Сочные, парующие. И еще пироги с капустой или картошкой. Полный тазик, на всю семью. И мы уплетали эти котлеты, засовывая их в рот двумя руками, в прикуску с румяными горячими пирогами, потому что ничего вкуснее в мире не существовало. И не существует до сих пор. Тем более, сейчас… А она смотрела на нас ласково и молчала, и во взгляде ее была мудрость и сила, внутренняя сила, и я никогда — никогда!.. не задумывался над тем, откуда же эта сила берется, что ее питает. Ведь она сама всегда довольствовалась малым, никого ни о чем не просила, ни на какие троны не претендовала, хотя люди ее уважали и всегда прислушивались к ее слову или совету. И вот, ее нет… И что я помню о ней? То, что когда она входила в комнату, то приносила с собою жизнь. Стоило ей появиться, и она заполняла собой все пространство, игнорировать ее было невозможно. А когда она выходила, то словно сумерки сгущались вокруг оставшихся. Ничего ей от нас, ее детей, было не нужно, всего лишь, чтобы мы были, и были здоровы. Она не ждала для себя личного счастья, не надеялась, что будущее принесет ей радость, но желала счастья для нас. Я помню, как смотрела она на повестку о смерти Тихона, мы были рядом, ни одной слезинки не пролилось с ее глаз, но как же она постарела за те секунды, пока читала ту чертову телеграмму!.. А будучи прикованной к постели, вот уже совсем недавно, ты же помнишь, мы видели, что ей больно, ужасно больно, но она не теряла присутствия духа, улыбалась, хотя было видно, что улыбка эта вымучена — улыбка души, которой противится тело… Мама, мама!.. Сможешь ли ты меня простить?..

     Петя уткнулся лицом сестре в шею и разрыдался. Юля гладила брата по голове, ожидая, когда он успокоится, потом взяла его лицо в ладони и чуть-чуть отстранила от себя, так чтобы Петя мог видеть ее лицо, сказала, и голос ее едва заметно дрожал:

     — Нам больно, а потому, мы все еще живы. И обязаны жить. Мама именно этого от нас всегда хотела, а может, и сейчас ждет.

     Юлия поцеловала брата по-очереди в оба мокрых и соленых глаза, прижала его к себе.

     «Она не плачет, — отметил Петр, — бедная сестренка уже выплакала все слезы…»

     А вслух сказал:

     — Что?.. Что мы будем делать?

     — Пойдем к Никодиму, — последовал спокойный ответ. — В этом доме нам больше нечего делать.

     Петя минуту молчал, но он пытался осмыслить не слова сестры, а то, что они его не удивили.

     «Все мы — винтики в Машине Никодима, — вспомнил Петя собственную мысль, и в воспоминании этом было смирение, Петр уже начал постигать мудрость теории судьбы. — Да и вообще люди — всегда винтики в чьей-то Машине».

     На следующий день Петя и Юлия собрали свои скудные пожитки и перебрались к Никодиму. Сам Никодим не возражал. Встретив гостей на пороге с узлами наволочек за плечами, где покоился нажитый годами хозяйственный скарб, он коротко кивнул и посторонился, пропуская их внутрь. Очевидно, Никодим был готов к такому развитию событий. О младших братьях Юлия и Петр не беспокоились. Демьян и Артем, окончив срочную службу в гарнизоне ПГТ Красный, остались на сверхсрочную, полагая, что в армии веселее и разнообразнее, чем на бесперспективной гражданке. А иногда, и сытнее.

     В начале сентября с директором Клуба Барабановым случилась травма. Виной тому стало дерево, поселившееся в стене Дворца Народного Творчества. К осени 86-го года береза окрепла в стволе и раздалась в корнях, так что из стены начали вываливаться кирпичи.

     — Это просто возмутительно! Еще немного, и оно развалит мой Клуб! — разгневался Кондрат Олегович на вмешательство природы в его вотчину, хотя несколько лет до этого благополучно игнорировал факт существования наглого растения в стене своего Клуба. Но теперь игнорировать дерево было невозможно — оно принялось разрушать милое сердцу Барабанова здание.

     Кондрат Олегович приставил к стене лестницу, вооружился ножовкой по металлу и полез чинить над распоясавшейся березой казнь.

     За пару часов тяжелейшего труда Барабанов, весь мокрый и злой, одолел только половину ствола, железная древесина будто насмехалась над ножовочным полотном. Тогда директор Клуба решил нагрузить распил собственным весом, чтобы ствол лопнул. И нагрузил. Но береза выдержала 84 килограмма Барабанова (за последние годы директор Клуба заметно убавил в весе), а вот стена — нет. Дерево рухнуло на землю вместе с корнями, Кондратом Олеговичем и куском Клуба. Прилетевшие следом кирпичи угодили Барабанову в лоб, грудь и ногу, вышибив из него сознание, и сломав два ребра и малоберцовую кость.

     Следующие три месяца Кондрат Олегович, замурованный в гипсовую броню, провел в поликлинике доктора Чеха, чему был, в общем-то, рад, потому что в Клубе делать все равно было нечего, а тут каждый день с Антоном Павловичем общался, а санитаркам читал стихи.

     Там, в поликлинике, в конце сентября друзья и собрались. Аркадий Юрьевич принес настоящее сокровище — майонезную баночку подсолнечного масла. Антон Павлович владел четвертушкой черствого хлеба. Забинтованный Барабанов мог предложить только свой оптимизм, но никто от него большего и не требовал. Хлеб нарезали, посолили, скупо сдобрили маслом и приступили к ужину.

     — Эх, друзья! — жуя бутерброд, воскликнул Кондрат Олегович. — Если бы вы знали, как мне не хватает солянки «по-московски»! Нет, я не жалуюсь, хотя порою и желудок сводит… Но солянка! Густо-коричневая, маслянистая, с копченостями и хрустящими огурчиками! Да рюмочку ледяной водочки под нее! Такое блюдо не оставляет равнодушным, мало того, требует ритуала употребления. Нельзя ее хлебать, размышляя о постороннем и не замечая вкуса, а требуется так: сначала рюмашку водочки опрокинуть и после уже ложки три-четыре густой парующей, чтобы жгло-обжигало, а потом паузу, чтобы перевести дыхание, и дать слезам высохнуть, и тут как раз уместно вторую рюмочку приголубить. А после можно уже неторопливо все остальное докушивать… А еще хороша утятина в кизиловом соусе, ох и хороша, зараза! Мне ее довелось пробовать в кафе при Свердловском театре… Корочка золотистая, мясо нежное, темно-красное, соус кизиловый чуть сладковатый и кислит. А с мясом подавали зеленый горошек, и цветную капусту, на пару приготовленную…