— Прекратите, Кондрат Олегович, — остановил Барабанова историк Семыгин. — От вашего богатого гастрономического опыта хочется из окна выброситься.

     — Вряд ли от этого будет толк, голубчик, — Антон Павлович грустно улыбнулся. — Второй этаж, переломы — это максимум.

     Барабанов тяжело вздохнул и отправил в рот последний кусочек хлеба, покосился на стол, где доктор Чех нарезал хлеб — не осталось ли чего? Не осталось.

     — Только это и останавливает, — сказал историк Семыгин, сгреб на ладонь хлебные крошки и отправил их в рот. — Вот и поужинали.

     — А не расписать ли нам пульку? — предложил Барабанов. — Давненько мы уже картишками не баловались.

     — Отчего же и не расписать, — поддержал предложение доктор Чех.

     Барабанов достал из тумбочки потрепанную колоду, друзья подвинули к его койке стол и стулья, уселись. Минут пять сосредоточено играли, затем с улицы донесся странный звук, толи мычание, толи стон. Аркадий Юрьевич отложил карты, подошел к окну. Осенняя ночь была скора, сумерки стягивались быстро, здания серели, город терял оттенки, но небо еще светлело бледно-оранжевым.

     — Что там, Аркадий Юрьевич? — спросил доктор Чех.

     По улице шел юноша лет шестнадцати, и нес на руках мужчину. Мужчина был седой и высохший, и Аркадий Юрьевич не сразу понял, что он мертв. Респиратор юноши болтался на шее, сам он вертел головой, шарил безумным взором вокруг, словно искал кого-то, и низко, протяжно мычал.

     — Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!.. Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!.. — толи жаловался, толи горевал, толи злился.

     — Тут… Идет по улице наша действительность и несет в руках прошлое, — мрачно произнес историк Семыгин.

     Доктор Чех подошел к окну и долго смотрел на удаляющуюся в наступающую ночь похоронную процессию, затем тихо сказал:

     — Несчастный мальчик. Кто теперь о нем позаботится?..

     — Не несчастнее нас с вами, — отозвался Аркадий Юрьевич. — Его горе примитивно, он потерял всего лишь отца. Мы же наказаны здоровым рассудком, и что-то теряем каждый день.

     А потом ночь поглотила город полностью, и только над крышей Никодимового дома тлело голубоватое зарево. Сам дом видно не было, от поликлиники его отделяло два квартала, но сияние поднималось высоко, постепенно растворяясь в ночном небе, и его можно было наблюдать с любой точки Красного.

     — Как думаете, что он там делает? — спросил историк Семыгин, кивнув на зарево.

     — Кто знает, — ответил Антон Павлович. — Строит что-то. Как-то я был неподалеку и слышал работу двигателей. Я думаю, у него несколько генераторов.

     — Да, я тоже слышал, вот только на чем они работают? Топлива в городе то нет.

     — На спирту, я полагаю. Выхлопы генераторов не пахли бензином.

     — Выходит, слухи о запасах спирта у Никодима, правда… Получается, что он предвидел топливный кризис, и заранее, то есть уже несколько лет назад, начал запасаться спиртом. Стало быть, уже тогда он думал о своей Машине. Но что же это за агрегат такой? Для чего он предназначен?

     — Понятия не имею, голубчик. Может быть, эта Машина на нашу погибель. А может, наоборот — во спасение…

     — А еще друзья, — донесся от койки радостный голос Барабанова, доктор Чех и историк Семыгин оглянулись. — Необычайно хорош судак, запеченный с картофелем! Его подают со спаржей, жареной на сливочном масле…

     — Кондрат Олегович, замолчите! — резко перебил Барабанова Семыгин. — Замолчите, иначе я вас прикончу.

     Директор Клуба печально вздохнул, тихо сознался:

     — Есть хочется.

     — Напишите главу для своей поэмы о том, как советский человек стойко переносит голод, питаясь одной лишь верой в светлое будущее, — так же мрачно порекомендовал Семыгин.

     — Уже начал, — ответил Кондрат Олегович, но энтузиазма, который всегда просыпался в Барабанове, стоило заговорить о ее поэме, теперь не чувствовалось. Очевидно, энтузиазму тоже хотелось солянку «по-московски» и рюмку ледяной водки. — Только движется эта глава как-то вяло. Да что там вяло — застрял на первых строках…

— Глава 16 —

     Созвездие дерущихся быков,

     браслеты обнаженной каталонки,

     вкус золота потерянных богов,

     и черно-белый хрип трамвайной конки,

     в минуте умирающего дня,

     на капельках, вокруг соска богини,

     в моих глазах, где подлинное Я,

     в движении бедра слепой рабыни,

     в круговороте призраков и снов,

     где рано или поздно все с начала:

В созвездии дерущихся быков

     Слепая мать незрячего качала...

     Р. Галеев, «Uroboros».

     За следующие три года тайга перешла границу, поглотив ее вместе с колючей проволокой, столбами и сторожевыми будками, приблизилась к зигзагам разломов термальных источников, но там и остановилась. Воевать с железным лесом теперь было нечем, инструменты поизносились, напалм и взрывчатка давно закончились, так что провалы с булькающей грязью образовались весьма кстати. К тому же заводские инженеры по просьбе председателя горисполкома Поворотова соорудили несколько преобразователей тепла в электричество, и опущенные в кипящую грязь эти устройства начали поставлять городу электричество. Правда мощность этих агрегатов была мизерна, так что отнятой у недр планеты энергии едва хватало на работу радиопередатчика, сирены и пары лампочек.

     Поскольку охраняемой армией границы теперь не существовало, в город стали наведываться медведи. Животные с легкостью перепрыгивали грунтовые разломы термальных источников и беспрепятственно бродили по пустынным улицам. Но деревянных бараков больше не было, а кирпичные и бетонные строения оказались косолапым не по зубам, вернее, не по лапам. О появлении медведей возвещала армейская сирена (все же военные бдительность не теряли), жители прятались в домах, запирали на засовы двери, и из окон безразлично наблюдали прогулки мохнатых варваров. Медведи лениво обходили город, опрокидывая все, что можно было опрокинуть, заглядывали в мусорные баки и брошенные, давно уже проржавевшие, автомобили, ничего съестного не находили, и возвращались в лес. Со временем их появления становилось все реже, а в 89-ом они и вовсе на глаза ни разу не показались. Поначалу приходили и радиопсы, от них горожане не прятались, а воинственные карлики и вовсе устраивали на животных охоту, так что радиоактивные собаки вскоре поняли, что от города лучше держаться подальше, и к 89-ому году вслед за медведями, скрылись с людских глаз окончательно. Город все глубже опускался в сумрак безвременья и безразличия, и проявлял признаки жизни не чаще одного раза в месяц, когда вертолет привозил продовольствие и вести с «большой земли».

     А вести эти были, самые что ни на есть, тревожные. Колбасило страну, лихорадило, пучило и швыряло из крайности в крайность. Цветочки Горбачевской перестройки сбросили лепестки и обозначились горькими плодами. С политических и географических карт СССР исчезли названия многих городов, в прошлом остались Устинов, Брежнев, Куйбышев, Горький, Калинин, Оржоникидзе, Жданов… Вернули городам дореволюционные имена, перечеркнув тем самым авторитет большевиков и генсеков, отменив право на вечную им память. Дошло до немыслимого, выявили коррупцию в правящих партийных кругах! «Хлопковое дело» снесло головы верхушке КПСС Узбекистана. В Нагорном Карабахе, а затем и в Баку столкновения и побоища; «Народные фронты» Прибалтики требовали отсоединения от СССР; в Тбилиси армия разгоняла митинги; в Кузбассе, в Донбассе, в Коми и в Казахстане бастовали шахтеры… А тут еще братья по соц-лагерю в восточной Европе придумали под шумок отделаться от социализма, — Польша, Венгрия, Чехословакия спешно избавились от коммунистических правительств, рушилась Берлинская стена… Природа не выдержала столь мощных социальных встрясок, и ответила катастрофическим землетрясением в Армении, стихия унесла 26 000 человеческих жизней, около 700 000 граждан остались без крова. Ну и как же без русской расхлябанности и разгильдяйства, — взрыв газопровода Транссиба в Башкирии превратил в металлолом два пассажирских поезда — 575 человек не добрались до места назначения… А вот тысячелетие крещения Руси отметили помпезно и с размахом, отныне Партия не настаивала на атеизме, как на единственно верном учении… Крупные города, и в первую очередь обе столицы, обзавелись парочкой модных болезней. Первая — социальная, под названием рэкет, вторая физиологическая — СПИД.