Молодые люди прогуливались минут пятнадцать, изредка обмениваясь необязательными репликами. Так они добрели до границы. Никодим остановился и окинул взором открывшийся пейзаж. Частокол черной тайги, словно острозубая пила, вспарывал оранжево-алую плоть горизонта, и по линии разрыва небо наливалось бордовым, будто истекало кровью. Но Никодим смотрел не на небо, он наблюдал за двумя радиоактивными псами. Животные вышли из тайги и приблизились к ограждению колючей проволоки. Двигались они нервно и по большей части боком. У ограждения остановились, но не застыли, — по их телам пробегала дрожь, лапы нервно приподнимались, словно собаки стояли на горячих углях. Морды животных были разодраны, очевидно, следствие недавней драки, оскаленные пасти обнажали желтые зубы, хвосты же были поджаты, так что оставалось неясно, агрессию животные выказывают людям, или покорность. Из-за угла ближайшего барака за молодыми людьми и радиапсами пристально наблюдали четверо карликов. В грубых бурых балахонах до пят, с капюшонами, скрывающими лица, они, профессионалы мимикрии, растворялись на фоне железного города, сливались с окружающим пейзажем, ставились его частью, так что можно было пробежать по ним глазами и не заметить. Никодим бросил в их сторону безразличный взгляд, вернулся к собакам, задумчиво произнес:

     — Жаль, что ты этого не видишь. Великолепная картина агонии. Абсолютная в своей завершенности. Ни отнять, ни добавить.

     Юля повела головой, улавливая направление, определила, спросила отстраненно:

     — Там… собаки?

     — Да. И жить им осталось недолго. Страх смерти выгнал их к людям, память о том, что люди когда-то были их друзьями, и даже хозяевами, полностью не исчезла.

     — Я… — начала девушка и запнулась.

     Никодим оглянулся на нее, секунду рассматривал застывшее в нерешительности девичье лицо, спросил:

     — Ты?

     — Я… я хочу посмотреть твоими глазами! — выпалила Юля, и Никодим понял, что эту реплику она приготовила заранее.

     — Вряд ли тебе это по силам, — сухо заметил молодой человек и снова вернул взгляд на животных. Те по-прежнему жались под оградой, бросая в сторону людей жалобные взоры. Одна из них вдруг начала скулить, и в этом визгливом звуке, который с легкостью резал как горячий студень воздуха, так и человеческий слух, была боль и еще мольба о помощи, а может — и о пощаде.

     — Господи, как же она скулит! — воскликнула девушка.

     — Это плач. Она чует свою смерть и надеется, что мы ей поможем. Глупое животное. От смерти никто не может спасти.

     Собака, словно поняв Никодима, затихла. Юля немного помолчала, опасаясь, как бы животное не взвыло снова, осторожно произнесла:

     — Иногда я могу смотреть глазами других людей. Не всех, только мамы и братьев. Но я думаю, что у меня получится это и с тобой.

     Никодим вернул взгляд на Юлю, несколько секунд внимательно ее рассматривал, взвешивая новую информацию.

     — И что же ты видишь глазами братьев? — произнес он, но в этой фразе отсутствовал знак вопроса, так, словно молодой человек уже знал ответ.

     — Разное. Они такие забавные. Когда смотрят на девушек, у них сердца начинают биться быстрее. А взглянув случайно на мои колени, смущаются, краснеют, и тут же отводят глаза.

     — Ты очень привлекательная. И это еще мягко сказано. Ты привлекательна настолько, что даже братья твои не могут с этим бороться. Потому что так устроен человек. Притяжение к противоположному полу — древнейший инстинкт, биология человеческого вида отлаживала этот механизм миллионы лет, понапридумав кучу гормонов и сложную химию их взаимодействия. Уверен, твои братья ревнуют тебя ко мне, и жалеют, что между вами кровные узы.

     — А ты? — лицо девушки было обращено к Никодиму, по загорелой щеке сбежала капелька пота, скользнула по шее и испарилась на ключице. Юля сделала медленный, но уверенный шаг навстречу Никодиму. — Я… привлекаю тебя?

     — Конечно, — отозвался молодой человек спокойно, словно просто констатировал факт. Легкий сарафан девушки отсырел от пота, обозначив грудь и плоский живот — его Никодим и рассматривал. — Мое тело функционирует по законам существования человеческого вида, с чего же мне быть исключением?

     — Почему же ты?..

     — Никогда этого не показывал?

     — Да… — выдохнула Юля.

     — Потому что это изменит тебя. Ты никогда уже не будешь такой, как сейчас. — В голосе Никодима прозвучали железные нотки, казалось, что еще немного, и он впадет в раздражение. Но только казалось, Никодим внимательно смотрел в лицо Юлии и ни один мускул на его лице не выказывал напряжения.

     — «Никогда» — слишком бестелесное слово, — заметила Юля с легкой улыбкой. Никодим следил за ее губами и видел в них покорность — покорность не ему, а уготованной девушке судьбе. Юля сделала еще один шаг, и теперь молодых людей разделял всего лишь один выдох. — «Никогда» — ненастоящее слово, в жизни ему ничего не соответствует.

     — В жизни ему соответствует главное — будущее. В нашей реальности слова «будущее» и «никогда» — синонимы. Знаешь, что это такое? Впрочем, откуда тебе знать. Слепая девчонка, не читавшая даже букваря. Ты готова броситься в пропасть, а я тебя честно предупреждаю, что это — пропасть. Вслед за своим отцом? Впрочем, твой отец бросился не ко мне в объятия, а на бетонный парапет. Ну да это не столь важно. Что это, генетическая предрасположенность к самоубийству? Ярко выраженные суицидальные тенденции, вот что сказал бы об этом доктор Антон. — Собачий визг, острый, как сабля, снова резанул по ушам, Никодим на секунду замолчал, вслушиваясь в отчаянье животного, продолжил. — А потом привязал бы тебя к кровати в палате без окон, пытаясь спасти тебя от тебя же самой. И знаешь, скорее всего, он был бы прав.

     Солнце, словно око Диавола, бросая последний, налитый презрением и кровью взгляд, смыкало веко, опускалось за черную стену тайги. Собака все скулила и драла лапами о колючую проволоку, пронизывая пространство паникой неизбежной смерти, и оставляя на острых шипах проволочного ограждения кровь разорванных лап. Казалось еще немного, и атмосфера пресытится животной болью и шарахнет во все стороны громом отчаянья.

     — Ты боишься, что я не готова? — тихо спросила Юлия почти в самые губы Никодиму.

     Дыхание девушки было терпким и сладковатым, оно напоминало аромат пшеничного колоса, когда утреннее солнце раннего сентября неторопливо поднимается над горизонтом и красит колосья золотом, а над полем восходит душистый пар… — оно напоминало жизнь, столь же прекрасную, как и недостижимую. Веки девушки не выдержали тяжести толи капель пота, толи напряженности момента, — захлопнулись, ее губы обозначили нежное «а», оставив после выдоха влажную трещинку, — символ безоговорочного согласия, знак преданности и готовности — готовности раскрыться, расцвести чайной розой под первыми лучами весеннего солнца… Пот собрался в ручейки и струился по лбу, щекам Юлии, стекал на грудь, и сквозь тонкую ткань отсыревшего сарафана все отчетливее проступали бесстыжие набухшие соски.

     — Мама любит читать, она много читает мне вслух, — прошептала девушка и, проскользив пальцами по рукам Никодима, опустила ладони ему на плечи. В ее руках чувствовалось напряжение, она хотела, чтобы Никодим привлек ее. — Я знаю, что такое синонимы. Я вообще много чего знаю.

     — Лучше бы ты этого не знала, — отозвался молодой человек, покосившись на воющую собаку, вернул взгляд на Юлию, вздохнул и позволил ей себя обнять. Он хотел еще что-то добавить, но девушка перебила его поцелуем.

     А секунду спустя Юлия, впитывая слизистой оболочкой слюну Никодима, а разумом — видимый   им мир, ослабла в ногах и зашлась дыханием. Вселенная ее избранника неслась в сознание девушки неудержимым потоком, горной лавиной, снося на своем пути преграды познанного и утвержденного наукой, и даже незыблемые бастионы морали давали трещины и медленно, но неизбежно, разрушались. Мир Никодима вибрировал и пульсировал, словно являлся единым организмом, невероятно сложной, но целостной структурой, подчиненной и существующей по воле какого-то безумного закона мироздания, закона, не предполагавшего ни смысла, ни добродетели, ни греха. В центре Никодимовой вселенной располагалось не будущее, как у братьев Юлии, не прошлое и настоящее, как у матери, но — Смерть. Его мир был просто стихией, в нем невозможно было любить или ненавидеть, отрекаться, или надеяться. Это было первое, что осознала девушка, и только потом, уже не совсем понимая, что с ней происходит, и даже кто она сама, жадно глотая ртом воздух, краем сознания Юлия попыталась уцепиться за детали. И она получила их, получила куда больше, чем готова была принять.