Мирные жители на возню городских властей с местной фауной поначалу не обращали внимания, но затем, когда собаки загрызли доблестного металлурга, а голуби склевали с костей остатки плоти, уяснили опасность, вытащили из-под кроватей двустволки и включились в отстрел оголтевшей живности. С октября 79-го редко можно было увидеть на улицах Красного безоружного пешехода, а если такие и встречались, то ими оказывались либо доктор Чех, либо Барабанов, либо историк Семыгин. И если первые два с оружием были несовместимы по своей природе, то последний попросту плевал на новые опасности города, хотя даже Поворотов без дробовика теперь на улицу носа не высовывал.
К концу октября пальба на территории Красного стала обычным явлением, но с первыми морозами животные и птицы затаились, вылазки в Красный прекратили, и на город опустилась иллюзия перемирия.
— И призрак войны бродил по сумрачным улицам города, враг был жесток и коварен, но не дремал наш герой—Человек!.. — так описал поэт Барабанов настроение в Красном, правда, «жемчужину» эту так никуда и не вставил.
Доктора Чеха это временное затишье не могло ввести в заблуждение. Люди превращались в грибы, деревья пускали корни прямо в кирпичную кладку, граница леса сужалась, — какие еще нужны доводы, чтобы понять: тайга идет войной на человека, природа ополчилась на венец творения своего, возжелала стереть его с лица земли, чтобы затем, расчистив площадку… создать что-то новое?
— Может, оно и к лучшему, — прокомментировал эти мысли Антона Павловича историк Семыгин. — С самого момента появления человека на свет божий, он неустанно уничтожает все вокруг себя, и в первую очередь себе подобных. Многие прогрессивные люди пытались положить этому безумию конец. Придуманы мораль, этика, закон и право, куча религии и духовных практик, и что в результате? Ничего. Раньше убивали за плодородные земли, теперь во имя справедливости, или Бога. Природа, решившая с этим покончить, — я понимаю ее. Ведь она гармонична, а в жизни людей по большому счету гармонии не наблюдается, мало того, человек уничтожает гармонию, где бы он ее не находил. Так что к черту все. Политику, коммунизм, наше самое справедливое государство, этот проржавевший город, со всеми его обитателями, и, разумеется, завод — гнойный волдырь на теле хронически больной экономики… Все к черту.
Антон Павлович с грустью слушал товарища и думал, что хуже всего не пессимизм и апокалипсические настроения Аркадия Юрьевича, а то, что и сам он — доктор Чех, уже почти с ними согласен. В городе, пропитанном запахом спекшегося кокса и спрессованной от времени безнадеги, люди теряли способность к чувствам, к переживаниям, и прямо сейчас, поздней осенью 79-го, Антон Павлович пришел к неутешительному выводу: ПГТ Красный утратил надежду, она атрофировалась за годы бесполезных ожиданий светлого будущего. Никто больше не верил в чудо, или в коммунизм, даже в завтрашний день!.. а значит, горожане были уже отчасти мертвы. Историк Семыгин всего лишь облек в слова психическое состояние города.
— Но ведь должен же быть какой-то выход! — не хотел соглашаться с такими выводами доктор Чех. — Не может же все просто взять и закончиться, исчезнуть бесследно, словно и не было ничего!
— Это Ирий, дорогой мой Антон Павлович, Мировая ось. Тут такое не только возможно, но и предначертано. Хоть вы и не придаете значения моим изысканиям, для меня же они стали историческим фактом. Задумайтесь: уже сейчас нам приходиться напоминать себе, что прошлое, в котором не было Черного Мао, драконов, людей-грибов, радиоактивных собак и плотоядных голубей, зато были люди, которых мы любили, и которые любили нас — не сон, не грезы, а имевшая место реальность. Но разница между прошлым и настоящим столь чудовищна, что сознание отказывается их совмещать, и пытается прошлое трансформировать в нечто нематериальное, словно то, что мы помним, всего лишь смутное эхо фантазий о фантазиях, но никак не воспоминания о реально произошедших событиях.
— А вот это вполне здравое заключение, — на этот раз согласился Антон Павлович. — Оно вписывается в картину теперешнего положения дел в поликлинике. Половина моих пациентов страдают острой формой шизофрении. Но, Аркадий Юрьевич, голубчик!.. Нет у нас права отчаиваться! Решение должно быть, его нужно всего лишь отыскать.
— Возможно, решение есть, — задумчиво произнес историк Семыгин. — Нужно найти свиток отца Сергия. Без этого документа мы не сможем до конца понять, с чем имеем дело.
На этих словах в голове Антона Павловича зажегся блеклый огонек какой-то мысли. Свиток. Нужен был свиток. Куда же ты спрятал его, иерей Сергий? Какую тайну унес с собой в могилу?.. Что-то неясное бесформенной медузой шевелилось в глубинах памяти доктора Чеха, и это что-то было связанное с отцом Сергием, но что именно, Антон Павлович никак не мог вспомнить. Он в задумчивости поднял на друга глаза, словно собирался о чем-то рассказать, но хилый огонек мысли уже погас, так и не обретя форму. К тому же внимание доктора Чеха переключилось на левое веко друга, в котором последние несколько лет существовал нервный тик, удивляя и пугая своей бестактной живучестью.
Антон Павлович хотел было сказать, что Семыгину требуется медицинская помощь, потому что многолетний тик — признак серьезного неврологического расстройства, но затем решил, что никакого достойного лечения в Красном другу все равно организовать не сможет, и ничего говорить не стал.
Перемирие между природой и человеком закончилось быстро, так что население города даже не успело к нему привыкнуть. В середине декабря в город пришли медведи. Огромные, как танки, черно-бурые, с налитыми кровью глазами, вооруженные желтыми кинжальными клыками и когтями-бритвами на мощных лапах, они возвестили о своем появлении громоподобным рыком, а затем принялись методично крушить деревянные бараки, и рвать в клочья их обитателей. Следом из лесу показались радиоактивные собаки, эти держались на границе леса, и было видно, что короли тайги вызывают у них панику, — животные метались, жалобно тявкали и скулили. Зато голуби безбоязненно кружили над кровавым медвежьим пиршеством, и как только косолапый бросал свою жертву, словно стая пираний, с клекотом набрасывались на останки. Раньше медведи никогда не приходили в город, да и в близлежащем лесу замечены не были. К тому же зимой им положено было спать в берлогах, посасывая лапу. Но размышлять над нестыковками между видимым и должным населению Красного было некогда, в конце концов, всего лишь еще один катаклизм, — привык люд Красного уже к катаклизмам. Враг открыл свое варварское кровожадное лицо, и советский человек, как один, поднялся на борьбу. Правда, борьба поначалу смахивала на бойню, — команда медведей без усилий брала очко за очком, в то время как в стане людей игроки выбывали со скоростью конвейера по штамповке чугунных чурок.
Все это приключилось в воскресенье, слегка за обед, мужчины только собирались слинять, чтобы за стаканом водки достойно проводить выходной, женщины хлопотали по хозяйству, а дети занимались уроками. Так что горожане в основном сидели по домам. И тут над крышами, словно раскат грома, прокатился мощнейший рык, а следом треск лопающихся балок и досок, и сразу же — вопли первых жертв.
Председатель горисполкома Поворотов пил на кухне чай с баранками, когда медвежья сирена возвестила начало матча. От неожиданности Леонид Валерьевич выронил чашку, пролив горячий чай (почти кипяток) себе на причинное место, ругаясь, вскочил, но тут донесся грохот рушащегося здания, и Леонид Валерьевич, забыв про ожоги, кинулся к окну. Медведь был уже в здании, и Поворотов его не увидел, зато зияющая в стене дыра вызвала у Леонида Валерьевича шок, — казалось, что в стену на полной скорости врезался грузовик. Председатель горисполкома схватил ружье, выскочил на улицу и кинулся к разрушенному дому. А далее случилось то, что затем на протяжении многих лет, вплоть до смерти Леонида Валерьевича каждую ночь являлось ему во сне ужасным кошмаром. Мощный удар изнутри сделал дыру в стене в полтора раза шире и ошалевший Поворотов, чудом увернувшись от разлетающихся обломков, заглянул внутрь и, наконец, увидел виновника беспорядка. Медведь стоял к председателю горисполкома под углом в 45 градусов, непочтительно обратив к Леониду Валерьевичу зад, и нюхал вжавшуюся в угол тучную женщину средних лет. Голова медведя была соизмерима с его жертвой. Целых пару секунд хищник не шевелился, только кончик носа подергивался, но это мгновение оказалось невыносимо долгим для ужаса жертвы, — женщина зажмурилась, театрально закрыв лицо руками, и пронзительно завизжала. Косолапого такое поведение жертвы расстроило, он приподнял лапу и вяло отмахнул кистью, словно прогонял надоедливую муху. Но этого хватило — живот женщины разошелся кровавой молнией и на пол вывалились кишки. Женщина съехала по стене, теперь она не визжала, она орала так, что уцелевшие стены дрожали и грозили обрушиться. Воткнув в свои вывалившиеся внутренности пальцы, женщина пыталась запихнуть их назад. Но этих кишок было так много, что они растеклись по полу скользкой серо-зеленой кляксой диаметром метра в полтора. Медведя же поведение жертвы теперь нисколько не беспокоило, он опустил морду и начал эти кишки… жрать. В нос Леониду Валерьевичу ударил приторный запах свежего мяса и испражнений, но худшее заключалось в другом, — он узнал женщину, это была Туфьева Прасковья Ильинична, много лет служившая при горисполкоме заведующей ЗАГС'ом. На этом кульминационном моменте остолбеневший Поворотов потерял над собой контроль, его ноги подкосились, он рухнул, из его горла ударила струя чая с раскисшими баранками, утренних щей, остатков вчерашней каши… Поворотов блевал минут десять, все время, пока медведь трапезничал, хотя жидкости из Леонида Валерьевича вышли почти мгновенно, и дальше его били сухие спазмы. Женщина уже не кричала — хрипела и булькала. К этому моменту подоспело народное ополчение, крепкие руки сталеваров подхватили председателя горисполкома и вынесли с поля боя. Сам Поворотов идти был не способен, да и вообще слабо понимал, что происходит. А происходило то, что горожане уже разобрались в сути катаклизма, расчехлили дробовики и бросились в контратаку: