На испытаниях присутствовал уже устоявшийся состав плюс Петины братья Демьян и Артем. Стартовать решено было от территории завода, так как это была самая высокая точка Красного, правда заводской холм был пологим, но Петр это предусмотрел и снабдил свой дельтаплан крепежом для каната, потянув за который можно было придать планеру большую скорость на старте.
— Ну что ж, юный Икар, счастливого полета, — напутствовал Петю Вениамин Альбертович, пожал парню руку, а потом что-то пробормотал и сплюнул через плечо.
Петя был сосредоточен и беспокойства не выказывал, только на верхней губе проступили капельки пота.
— Начнем, — подал он команду, застегнул крепежные ремни на плечах и поясе, поднырнул в треугольную раму дельтаплана, поднял его, Демьян и Артем уже спустились ниже по склону и держали в руках натянутый канат.
— Поехали!
Петя побежал, насколько можно было бежать с таким грузом в руках, братья бежали тоже, со всех сил натягивая канат. При такой скорости они едва ли могли обогнать пешехода, но когда уже казалось, что ничего не выйдет, вдруг налетел встречный ветер и дельтаплан, хлопнув надувшейся материей крыльев, оторвался от земли. С каждой секундой планер набирал высоту и уже пару минут спустя поднялся метров на тридцать. С неба донесся победоносный вопль. Юля захлопала в ладоши, Демьян и Артем прыгали и плясали, Вениамин Альбертович вытер платком со лба пот.
— Ну вот, — пробормотал себе под нос учитель физики, но Никодим все равно его услышал, — еще один этап позади. Чего, интересно, теперь ему заблагорассудится?
— Известно чего, — отозвался Никодим. — Приделать к дельтаплану двигатель с пропеллером. Уверен, он думает об этом прямо сейчас.
В воздухе Петя провел минут пятнадцать, осторожно отлаживая технику полета, затем сделал плавный вираж и направил дельтаплан в точку, откуда стартовал. Финиш прошел не совсем удачно, у самой земли Петя слишком задрал нос, планер на мгновение в воздухе завис, дав возможность наблюдателям затаить дыхание, и опрокинулся. Лопнула рама, сложилось крыло. Перепуганные зрители (кроме Юли и Никодима) бросились к потерпевшему, но Петя, барахтаясь в крепежных ремнях, смеялся и признаков травмирования не выказывал. Как только его освободили от ремней, он схватил Цандеровского за руку и возбуждено протараторил:
— Вениамин Альбертович! Планер в полете ведет себя отлично! Управляемость прекрасная! А это — больше, чем половина дела! Осталось то всего ничего — шасси с сиденьем и двигатель! Я такую схему в «Технике молодежи» видел!
Демьян и Артем смотрели на брата с восхищением, Альберт Вениаминович крякнул и покосился на Никодима, тот улыбался.
В момент, когда Петя поднял в небо свой дельтаплан, поэт Барабанов встал из-за стола, на котором лежала рукопись его эпохальной поэмы, чтобы размять затекшую спину и дать мыслям возможность собраться воедино. Текущая глава зашла в тупик, слова, будто тараканы при свете внезапно зажженной лампы, попрятались от Кондрата Олеговича, расползлись по потайным щелям сознания, и поэт Барабанов не видел никаких способов вернуть над ними контроль. Творческий кризис продолжался уже несколько дней, и Барабанов все глубже погружался в депрессию.
Кондрат Олегович пару раз прошелся по кабинету, затем приблизился к окну и порывисто отдернул тяжелую портьеру цвета сапфира. А там… в толще гнойно-желтого неба, колышущегося от жары, а потому словно кипящего на пламенных всполохах алого горизонта, над черной стеной тайги, мимо закопченной пятерни заводских труб, невозмутимо парило, словно призрак детских мечтаний, темно-зеленое треугольное крыло. Барабанов смотрел на дельтаплан во все глаза, и казалось ему, что это сам он летит над крышами красного города, над обыденностью пешеходной действительности, мимо каждого прожитого года, назад — в прошлое, в юность, в детские грезы, где полет был возможен даже без крыльев… Ошеломленный нахлынувшими воспоминаниями, Кондрат Олегович порывисто отошел от окна, схватил аккордеон и тут же озвучил вонзившиеся ему в сердце мелодию и слова:
— Вот я надену два крыла и ближе ты-ы-ы-ы,
и бли-и-и-и-же ты-ы-ы-ы…
Меня любовь оторвала от суеты-ы-ы-ы,
от суеты-ы-ы-ы…
Пусть людям крыльев не дано, но так легко-о-о-о-о…
мо-о-о-и-и-им пле-е-е-ча-а-а-м
уже зовет меня в поле-о-о-о-т
мой дельтаплан,
мой дельтаплан…
Кондрат Олегович так же быстро прервал песню, как ее начал, положил подбородок на притихший инструмент, грустно повторил: «меня любовь оторвала от суеты», и вспомнил вдову Сидорову, которая на старости лет выжила из ума, и решила связать свою судьбу узами брака с учителем химии Аметистовым (и это в ее то без малого пятьдесят лет!), а потому навеки распрощалась с директором Клуба, запретив ему даже на глаза показываться. Решение вдовы Сидоровой Кондрата Олеговича не возмутило, всего лишь озадачило. Барабанов и сам был далеко не молод — 52 года как-никак, и не думал, что в его годы еще можно помышлять о браке, а тут такой поворот… В общем, все эти посторонние мысли увели Кондрата Олеговича от сочиненной им песни и мелодии, а вскоре он и вовсе о них забыл, потому что рифма про дельтаплан была хоть и приятной слуху, но совсем не подходила для его поэмы.
Несколько лет спустя два других человека — Николай Зиновьев и Эдуард Артемьев, живущие за несколько тысяч километров от Красного и никогда не слыхавшие о существовании Барабанова, напишут эти же самые строки и мелодию, и в исполнении Валеры Леонтьева эта песня станет гимном дельтапланеризму, подтвердив тем самым то, что истинная поэзия и музыка рождаются не в головах композиторов и поэтов, но живут самостоятельно, как отдельные вселенские сущности, а люди с повышенной чувствительностью эти сущности могут улавливать, а уловив — трансформировать в слова и ноты.
К осени 79-го из подворотен Красного исчезли бродячие собаки и голуби. Поначалу никто не придал этому значения, только на улицах стало как-то жутковато-безжизненно, но вскоре выяснилось, что животные и птицы не пропали бесследно, а перебрались в пограничные с городом зоны тайги. Если к границе леса неосторожно подходил человек, стая собак тут же преграждала ему дорогу, рычанием и вздыбленной шерстью давая понять, что путь в тайгу закрыт. Такое поведение собак объяснялось тотальной охотой, которую открыли на них участковый Полищук и военные. Однажды доктор Чех обнаружил, что собаки со своей шерстью фактически являются ходячими накопителями радиоактивной пыли, почти каждая из них фонила в районе 600 микрорентген в час, а потому настоятельно рекомендовал председателю горисполкома решить «собачий вопрос». Ну а как его было решать? Вот и придумали перестрелять их всех, да и дело с концом. Но всех перестрелять не получилось. Во-первых, животные выказывали удивительную живучесть, поймав три-четыре пистолетные пули, не умирали, напротив, лаяли, рычали и пытались нападать на агрессоров, так что свалить бродячего пса можно было только дуплетом картечи, или автоматной очередью. Во-вторых, животные быстро смекнули (очевидно, мутации положительно сказались на интеллекте), что отныне пребывание в городе сулит им полное уничтожение, и скоренько перебрались в недоступные человеку таежные зоны. Так что «собачий вопрос» окончательно решен не был, его просто вытеснили из подконтрольной человеку сферы.
С голубями дело было проще и хуже — они стали плотоядными, и в городе для них теперь попросту не было пищи. В лесу же они охотились на мышей, белок, могли заклевать ежа и даже зайца, не гнушались и падалью. Их то и голубями назвать уже было трудно, птицы стали в два раза крупнее, а вытянувшийся клюв, казалось, был отлит из титана, он вполне был способен перекусить железную проволоку толщиной в пару миллиметров. Со своей территории голуби вытеснили даже ворон, глухари и куропатки пропали давно, совы остались только в рассказах старожилов, так что голуби безнаказанно властвовали в воздушных просторах близлежащих территорий Красного. Залетали они и в город, в надежде поживиться какой-нибудь замешкавшейся домашней кошкой, и частенько им это удавалось, потому что охотились они стаями и организовано — одни загоняли, вторые устраивали засаду. Когда в сентябре директор школы Сымчинбаев попросил первоклашек нарисовать голубя, то был сильно удивлен и напуган, увидев на детских рисунках не милую птаху с лавровой веточкой в клюве — извечный символ мира и всеобщего счастья, но уродливых птиц, уносящих в небо орущих котов. Свои тревоги и опасения директор школы высказал Поворотову, и тот, получив у доктора Чеха подтверждение, что у теперешних голубей миролюбия не осталось и крохи, дал участковому добро на отстрел мутировавших птиц. Разумеется, Полищук со своим «Макаровым» не мог сильно навредить сдуревшему пернатому войску, но на помощь снова пришла армия, которая стрелять любила и на подобные просьбы откликалась с готовностью.