Последствия торнадо были ужасны, к вечеру в поликлинику поступило шестьдесят два человека, треть — в тяжелом состоянии. Но хуже было другое — погибшие. Полищук со своими дружинниками обнаружил и опознал восемнадцать трупов, включая Ивана Староверцева, — все соответствовали списку Никодима, а из этого следовало, что, либо пока не все трупы найдены, либо Никодим допустил ошибку. В последнем доктор Чех сильно сомневался, хотя Алевтина и осталась жива. Что-то тут не сходилось, не состыковывалось, и это очень тревожило Антона Павловича. И, как оказалось, тревожился он не напрасно.
Вечером на город обрушился еще один дождь, на этот раз — рыбный. Вместе с водой из реки торнадо высосал всю речную живность, и зашвырнул ее высоко в атмосферу, где рыба обледенела, а затем метеоритным дождем обрушилась на город. Алевтина, услышав с улицы крики удивления и испуга, а также непонятные шлепающие звуки, вышла на балкон и перегнулась через перила. В этот момент замороженный лещ с зубами пираньи, смахивающий на наконечник копья, врезался женщине в затылок, переломив шейный позвонок. Алевтина стала последней — двадцать седьмой жертвой буйства стихии того злополучного дня, и единственной, погибшей от рыбы.
— Глава 9 —
В час, когда один день кончается,
а другой еще не настал,
в час, когда время застыло,
найди человека, который тогда и теперь,
от начала времен, управлял твоим телом,
ищи его хотя бы за тем, чтобы кто-то
отыскал его после, когда ты умрешь.
Г. Сеферис, «Костры святого Иоанна».
События требовали всестороннего анализа, но смерть Алевтины Аркадьевны отодвинула разговор историка Семыгина с доктором Чехом на целых два месяца. У Антона Павловича поседел левый висок, да и вообще выглядел он постаревшим лет на десять, и Аркадий Юрьевич не решался заводить с ним беседу на общественные темы, понимая, что другу в данный момент не до них. Скорбь, — она всегда очень личная, даже эгоистичная, и каким бы высокоидейным гражданином-общественником не был человек, посягать на его горе — это посягать на саму суть человеческую.
Военные активно участвовали в ликвидации последствий стихийного бедствия, что Аркадий Юрьевич, уверенный, что климатический катаклизм — следствие взрыва ядерной бомбы, прокомментировал следующим образом:
— Грехи замаливают.
Поворотову же было не до язвительности, факт урагана он не связывал с деятельностью армии, и на военных просто молился, потому что их помощь в восстановлении Красного оказалась неоценима. Почти две сотни горожан остались без крова, и их срочно требовалось обеспечить жильем. Было нарушено водоснабжение, а подача электричества осталась только в северном районе, и это притом, что со дня на день осень могла пролиться на город холодными дождями.
Пострадал и завод. Торнадо вскрыл стены одного из складов готовой продукции, сгреб в охапку тонны чугунных чурок, а затем, словно из скорострельной пушки, разметал смертоносные снаряды по округе. Эти снаряды с легкостью пробивали кирпичную кладку (местами стены обрушились полностью), корежили оборудование и рвали трубы. Именно так и погиб Иван Староверцев, железная болванка угодила ему в грудь, буквально разорвав несчастного контролера пополам. Иван знал об уготованной ему участи, накануне Никодим посвятил его в эту неизбежность, но прятаться от предначертанного не стал, напротив, известие принял с облегчением, потому что в жизни своей уже давно не видел никакого смысла, а в смерти надеялся найти успокоение. Когда торнадо ворвался на территорию завода, и гул его, похожий на работу жерновов диавольской мельницы, заставлял вибрировать стены заводских строений, Иван вышел стихии навстречу и с улыбкой смотрел на обезумевший ураган. В эту минуту он отчетливо вспомнил свою супругу, — не ту, которой она была на свадьбе или в моменты счастья беременности, но ту, чей образ он узрел в темном окне комнаты Никодима, — с окровавленной головой и черными гадюками, выползающими из глазниц. Иван больше не боялся своей жены, — ни живой, ни мертвой, демоны прошлого оставили его в покое, сумасшествие настоящего — не тревожило. Эта странная улыбка, в которой было больше отречения, чем покоя, осталась на его лице и после кончины, — с ней его и похоронили.
Директор завода Огрехин был одновременно и в ярости, и ужасе. Производительность предприятия резко упала, убытки были колоссальны. Почему никто не предупредил о надвигающемся шторме?! Почему возможность подобных катаклизмов не была учтена при строительстве завода?! И, пожалуй, самый животрепещущий вопрос: кто, в конце концов, будет за это отвечать?! Прекрасно понимая, что когда виновных нет, их назначают, Борис Поликарпович испытывал страх за свое будущее, а может и за жизнь. На следующий после катастрофы день он дозвонился до своего начальства в область и доложил о случившемся. Ответом ему было минутное молчание, за которое Огрехин успел три раза вспотеть и три раза распрощаться с карьерой, затем задумчивый голос на другом конце провода начал говорить, и по мере этого монолога интонация набирала агрессию.
— Торнадо, говоришь… Какое еще торнадо? Какое, в-бога-душу-мать, торнадо?! Мы что, в чертовой Америке живем, что ли? Мы — в СССР! В СССР не бывает торнадо! Тем более, в твоей гребанной тайге! Завязывай с пьянством, Огрехин, иначе — партбилет на стол! Мы тебя на ответственное место поставили, чтобы ты железо стране давал, а ты нас фантазиями потчуешь! Завтра жду детальный отчет, и чтобы никаких надуманностей! А то подвинем мы тебя кем-нибудь более здравомыслящим! И знай, Огрехин, если в ближайшее время работу завода не восстановишь, тебе — пиздец! — и было в этом емком ругательстве что-то молниеносное и безжалостное, как пощечина, как свист хлыста, оно жалило ядом, как гадюка. Огрехин понял, что настаивать на своей версии катастрофы опасно.
Не было торнадо. Партия сказала, что на территории СССР не может быть ничего такого, значит, его и не было. И точка. А что было? У-ра-ган. Шторм. Массовое помешательство населения, — все, что угодно. Но не торнадо. Про дождь из рыбы Борис Поликарпович даже заикаться не стал, побоялся в дурдом угодить.
Одним словом, директору завода было не до разрухи Красного, потому как у него своих бед вагон и маленькая тележка образовались. Функционирование предприятия требовалось вернуть в норму как можно скорее, и Борис Поликарпович бросил на это все силы, сам из цехов сутками не вылезал, и даже спать домой не ездил, у себя в кабинете на кожаном диванчике ночевал. Той же отдачи и от подчиненных требовал, и надо отдать ему должное, — добивался. Так что когда к нему примчался председатель горисполкома с просьбой выделить строителей, Огрехин чуть ли не пинками его из кабинета вытолкал и матерился так, словно именно Поворотов и был повинен в случившейся катастрофе.
Военных же уговаривать не пришлось, напротив, они сами за дело принялись, как только торнадо унялся. Солдаты действовали слажено и организованно. Они рассредоточились группами по два отделения и под четкими командованием сержантов и младшего офицерского состава быстро разгребали завалы, пострадавших доставляли в поликлинику, для лишенных жилья горожан разбивали армейские палатки и полевые кухни. В распоряжение доктора Чеха прибыл военврач Гуридзе с тремя санитарами и запасом медикаментов, бинтов и одеял. А уже на следующий день военные приступили к восстановлению жилых домов, которые можно было восстановить, и воздвижению новых, благо лесоматериала для города они заготовили достаточно. Да и горожане работы не гнушались. Трагедия объединила людей, сплотила их, забыты были обиды и разница в социальном положении, отодвинулась на задний план безысходность, — у народа появилась общая цель, и он охотно, даже с какой-то радостной злостью бросался на руины покалеченного города. Что-то в этом было от Великой Революции, от инстинктивной потребности иного — лучшего будущего, надо полагать. Даже Барабанов с воодушевлением таскал доски и бревна (пилу или молоток ему не доверяли), испытывая от всеобщего единения чувство душевного подъема, — ощущал Кондрат Олегович себя солдатом великой страны, вставший на защиту родины в момент смертельной опасности, напитывался позитивной энергетикой, чтобы чуть позже описать борьбу советского человека со стихией в своей поэме.