— За что «за это»? — с ироничной улыбкой осведомился историк Семыгин. — За третий Марс? Или за первые два? Тогда не чокаясь, потому как ведь — за покойников.
— Ах, Аркадий Юрьевич! Оставьте свой пессимизм! — отмахнулся Барабанов. — Выпьем, товарищи, за прогресс, за космос!..
— …в эти торжественные минуты, мы понимаем, какой ценой далась нам эта победа, и помним имена первопроходцев, пионеров космоса, которые отдали за правое дело жизнь. Их имена навеки будут вписаны в историю… — добавил радиоприемник.
— Вот-вот, — заметил Аркадий Юрьевич уже без иронии. — Например, Добровольского, Волкова и Пацаева. А знаете, почему они погибли? Потому что «Союз 11» не был рассчитан на трех космонавтов, только на двух. А поскольку американский «Аполлон» трехместный, Партия решила, что и мы ничем не хуже. Космонавты отправились в полет в одних спортивных костюмах, потому что три скафандра не проходили ни по весу, ни по габаритам. При спуске произошла разгерметизация, и наши «пионеры-первопроходцы» погибли. Погибли, из-за глупости и амбиций сами знаете кого.
— Ну будет вам! — обиделся Барабанов. — Антон Павлович, повлияйте на него!
— Друзья, давайте сменим тему, — примирительно произнес доктор Чех. — В сам деле, не хочется сегодня о грустном. У меня вот интересный случай был пару недель назад. Я бы даже сказал: загадочный. Семья: муж, жена, трое детей от пяти до шестнадцати лет. Вернулись из отпуска в сентябре, первый раз в жизни отправились на Черное море. Но пробыли там недолго, всего неделю. Все дети заболели. Старшего тошнило, рвало иногда, среднего тоже рвало, и по коже пошло сильное раздражение, а самый младший, помимо рвоты и поноса, покрылся язвами, так, словно его крутым кипятком обварило. Родителям же – ничего, здоровы, перепугались за детей только. Питались вместе, вообще везде были вместе, так что отравление исключено. Но самое интересное в другом. Стоило им вернуться домой, и болезнь у всех детей как рукой сняло.
— Что это значит? — спросил, удивленный, почтальон Семыгин.
— Понятия не имею, — честно сознался доктор Чех и грустно улыбнулся. — Должно быть, морской воздух и солнце отрицательно влияют на юные поколения Красного.
— Советская власть и Партия Большевиков создала!.. для нашей молодежи!.. счастливую!.. радостную!.. пурпурную жизнь!.. — воинственно заверил радиоприемник мужским голосом, расставляя паузы и восклицания в самых неожиданных местах. — Наша молодежь не знает эксплуатации! Она не знает!.. физического!.. и морально!.. угнетения!
— Все это странно, — задумчиво произнес почтальон Семыгин и подумал, стоит ли рассказать о письме отца Сергия, но решил пока воздержаться. По крайней мере, Барабанову уж точно не обязательно было об этом знать.
Аркадий Юрьевич считал директора Клуба милым и забавным, но наивным в своем «прогрессивно-социалистическом» творчестве и вере в коммунизм, и даже где-то его любил, но делиться с Барабановым важной информацией было опасно, потому что в силу своей наивности — именно наивности, а не глупости, Кондрат Олегович мог проболтаться самым бесстыдным образом.
— Выходит, Антон Павлович, наш Красный становится для новых поколений молодежи единственно приемлемой средой обитания, так?
— Вот почему молодежь всего мира!.. — почти в отчаянье кричало радио, — нас с вами, товарищи!.. считает самой счастливой молодежью! Мы живем счастливо!!! Мы в праве называть себя счастливым поколением, потому что!.. Нас воспитала Партия Ленина! Она дала нам!.. возможность!.. работы, учебы!.. отдыха!..
— Боюсь даже предположения делать, голубчик, — отозвался доктор Чех. — Все это требует детального анализа.
— Друзья! — вклинился Барабанов. — Я задумал поставить пьесу!
— О чем же? — спросил Антон Павлович с любопытством.
Почтальон Семыгин не обращал на Барабанова внимание, он думал о своем.
— Я пока не решил! — радостно возвестил Кондрат Олегович. — Но это будет что-то грандиозное! Что-то, по размаху соизмеримое со стройкой века! Такое же величественное и масштабное, как!.. Как проект поворота северных рек!..
— Что?! — встрепенулся Аркадий Юрьевич, и сфокусировал на Барабанове внимание. — Что вы сказали?
— Я хочу написать пьесу!
— Да нет, я не об этом. Что вы сказали о проекте поворота рек?
— Как что! Это грандиозный проект, который по плечу только советскому человеку!
Аркадий Юрьевич перевел взгляд на доктора Чеха и несколько секунд пристально его рассматривал. Затем тихо произнес:
— Вот что мне подумалось, Антон Павлович. Уж не собрались ли наши гости — военные и ученные, повернуть вспять какую-нибудь реку? Иртыш, например?
— И на этой оптимистической ноте, товарищи, мы заканчиваем нашу передачу, — поставило точку радио и снова принялось противно шипеть.
Барабанов потянулся к регулятору настройки, но его кремпленовый пиджак-конденсатор на этот раз зарядился под завязку, электрические корпускулы рванулись к себе подобным, между пальцем Кондрата Олеговича и трансформатором бабахнул разряд, ослепив присутствующих, Барабанов хрюкнул и свалился под стол, шипение динамика прекратилось, лампы погасли, и в неожиданно нахлынувшей тишине, казалось, было слышно, как далекий Иртыш, встревоженный несуразными и пугающими намерениями человека, торопливо гонит на север свои темные воды.
Антон Павлович пощупал пульс лежащему под столом Барабанову, удовлетворительно кивнул, прокомментировал:
— Жив, легкий шок… Вот чем, Кондрат Олегович, приходится отдавать дань моде. Нейлон, кремплен… — нет ничего лучше льняной рубашки.
С улицы донеслось приглушенное мычание. Аркадий Юрьевич подошел к окну и выглянул наружу. Мимо Клуба шел мужчина и вел за руку ребенка, мальчика лет шести. Мальчик двигался как-то боком, мотал головой и махал свободной рукой, — ходьбе противился, чем сильно затруднял перемещение взрослому, так что мужчина скорее тащил его за собой. На какое-то мгновение взгляд Семыгина и ребенка пересеклись, и Аркадий Юрьевич вдруг почувствовал озноб, — глаза мальчика были мутны и безумны, а потом личико ребенка скорчилось в старческую гримасу, и он низко протяжно завыл. Аркадий Юрьевич порывисто задернул штору и глубоко вздохнул.
— Антон Павлович, налейте мне скорее вашей настойки! — попросил Семыгин, что доктор Чех тут же и сделал.
— Глава 8 —
Те, кто не поняли прошлого,
Те, кто не поняли прошлого человечества в целом,
Те, кто не поняли своего прошлого в частности,
Те будут осуждены на его воспроизведение.
Бернадр Вебер, «Энциклопедия относительного
и абсолютного знания», том 5.
Как бы Никокдим не желал отмежеваться от общественной жизни Красного, сделать это ему полностью не удалось. И звали эту упрямую незадачу Петя Маслов.
Петя Маслов родился в семье сталевара, кем в будущем и должен был стать, следуя, если и не призванию, то закономерности Красной действительности. Главу семейства Масловых звали Аркадий Митрофанович, и был он человеком угрюмым и замкнутым, правда в алкогольном опьянении раскрепощался, но раскрепощение это в равной степени могло вылиться как в веселье, так и в беспричинную агрессию. Так что в детстве братьям Масловым частенько влетало на ровном месте, только дочурку Аркадий Митрофанович никогда не трогал, мало того, она была единственной, кто мог на пьяного отца повлиять, и даже усмирить.
В родственных связях Петя имел трех родных братьев и сестру. Тихон Маслов был старше Петьки на два года, остальные два (Демьян и Артем) спускались вниз по иерархии старшинства с интервалом в год, а завершала эту Масловскую линейку отпрысков самая младшенькая — Юленька, — любовь и алтарь поклонения родителей, потому как сыновья все поголовно росли малолетними бандитами, в то время как дочурка светилась ангельским светом, и излучала одну только добродетель. Ах, Юленька!.. Тогда ей было всего-то девять, но какая-то древняя женская мудрость делала ее куда старше в суждениях, а белокурые локоны над невинным взором бледно-голубых, почти прозрачных глаз смущали даже умудренных опытом взрослых мужчин. Что-то было в этой маленькой фее, словно была она старше своих лет на пару тысячелетий, словно понимала мужчин не интеллектом, но некой животной силой, которая была дана ей свыше, как божественное (или диавольское?) наследие. Мало кто знал, что причина ее невинного взора крылась еще и в слепоте, — девочка родилась незрячей, но в повседневной жизни это не очень ее ограничивало, — оставшиеся органы чувств обострились и полностью заменили ей зрение. Глядя со стороны, как девочка плетет из веток венок, или завязывает свои чудные локоны бантом, или просто бежит вприпрыжку, никому и голову не могло прийти, что мировосприятие девочки избавлено от красок и света.