И ещё сумасшедшая художница у нас живёт, в белом плаще ходит, с лицом набелённым, с губами кроваво крашеными, с бровями насурьмлёнными. Она разрисовывала посуду на фарфоровом заводе, потом началась Перестройка, и она сошла с ума над тарелочками своими, сын вырос в интернате, она походит по двору в белом плаще с чёрными бровями, и опять в дурку ложится. Сын стал наркоманом, живёт не понятно как, зельем приторговывает. И ещё немолодой алкоголик живёт с подругой, красавицей блондинкой замученной. Живут бедно, она торговала яйцами, потом на рынок перешла торговать. Алкоголик этот с высшим образованием, инженер… Ещё женщина одна живёт лет сорока пяти, одна в четырёхкомнатной, нежная интеллигентная иссушенная женщина с вылинявшим лицом, но однажды летом она с красивым мужчиной каталась на велосипедах по дворам…

Такая жизнь тут, такая тайная жизнь, в таких странных формах!

Все куда-то исчезли. Телефоны у всех молчат. Я ничего не понимаю, но понимаю, что это была мистика. Нельзя было руки на Двуглавого Орла поднимать. Нельзя… Наташа появляется через неделю. Она упала, потеряла сознание и неделю лежала в постели с неясными симптомами, вроде как здоровая, а встать не может. Сын её тогда перепутал станции метро и у него мобильник разрядился. К тому же он повредил ногу, и Наташа взяла у меня костыли для сына, слава богу, на неделю. Надо всё же костыли в Москву вернуть. Тем более недавно звонил Амелин из Москвы и сказал, что костыли его бабушки, которые он мне дал, сейчас весьма в Москве нужны. Много кто чего себе поломал в последнее время.

Владик тоже монументально исчез. Телефон молчит, мобила отвечает «Вне зоны доступа». Мне как-то не по себе после его подмигивающего овального портрета в розочках. К тому же он взял у меня фотоаппарат, который мне очень нужен.

У меня ключ от Владиковой квартиры, чтобы я в любой момент могла к нему придти. Но обычно мы созваниваемся. Но тут что-то не так. Мысли, что Владик что-то с фотоаппаратом сделал, и теперь забздел, на дно ушёл — эти мысли я прогоняю. Я знаю хищного Владика. Он ничего не теряет и не ломает из нужных вещей, только если очень пьян. А тут вроде как не в штопоре. Странно всё это.

Дети мне говорят: «Владик, наверное, сдох. Лежит лицом на нашем фотоаппарате, и трупная жижа из него на объектив вытекла. Вещь то испортится! Пропадёт! Сходи к Владику! У тебя ж есть ключи!».

Но мне страшно. Тут звонит фотограф Сладкий. Владик у Сладкого взял несколько очень редких дисков. Сладкий тоже разыскивает Владика. Он тоже рвёт и мечет. Владик, в принципе, вещи обычно отдаёт. Странно его немотивированное исчезновение. Двуглавый Орёл его до смерти, что ли, заклевал?

Мы встречаемся со Сладким у метро и с решительным видом идём на Шпалерную. Мне страшно. Если Владик сдох, то я этого не вынесу. Не вынесу его мёртвого вида и его отсутствия как живого тела в моей жизни. Я привыкла к этому никчёмному человеку. Ну да, с Владиком суп не сваришь. Никогда дом он не построит и дерево не вырастит. Музыку, может, напишет свою. И похоронит её с собой, так как на пиар и продвижение сил у него не хватит. Зато Владик всегда меня радует новой музыкой, новыми фильмами, всякими своими дурацкими приключениями, самим собой меня радует очень-очень сильно, незаменимо радует. Других таких, как он, нет.

Вот люди живут, даже и талантливые, но ничего с ними не приключается интересного. Живут как серые тени на серой стене, ни поступков, ни деяний. Ну, обыватели деньги копят. В Турцию ездят. Спросишь, что нового: «В Турцию ездили!». Ну и что? А ничего. Ну, про цены расскажут. Про еду и про условия. А приключений никаких… Даже если подруга про любовь рассказывает, так сразу выставляет счётчик. Сколько он на неё потратил. Сколько проели в ресторане. За сколько подарил колечко. Какой дорогой подарок подарил на Новый год. Я типа от этих разговоров должна позеленеть от зависти. Типа как дорого стоит та женщина! Как мужчина надрывается, чтобы доказать свою любовь! Ценность чувств и ценность тела в виде конкретных ценников и цифр!

Но я не зеленею. Я не чувствую себя обделённой, когда валяюсь на засаленном зелёном диване у красавчика Влада, и пялюсь вместе с ним в ящик, по которому он для меня прокручивает только что где-то им отрытую чешскую диссидентскую комедию 60-х, про которую мало кто знает. Он мне радостно говорит: «А смотри-ка, чем я сейчас тебя попотчую!». Я владею Владиком, самым красивым и фриковским Владиком на свете, фриком города Питера. И мне это нравится.

Подходим к дому. Я открываю первую дверь с домофоном. Вторую — на этаже. Дверь в комнату не открывается! Она заперта изнутри! Мы с фотографом Сладким с ужасом смотрим друг на друга. Я непроизвольно не столько пытаюсь заглянуть в замочную скважину, сколько нюхаю — не пахнет ли разложившимся трупом. Но там, за дверью, что-то шевелится! Типа как тот зимний удав за шкафом.

Фотограф Сладкий громким добрым голосом говорит: «Владик! Открой! Это мы с Гуленькой пришли!».

За дверью опять какой-то шорох. Может, Владика убили бандиты? Отомстили за заражённого СПИДом босса? Может, там бандиты в засаде? У нас со Сладким расширяются глазища наши. Дверь нехотя открывается.

За дверью Владик. Но боже, что с ним! Он исхудал и из него вроде как вынули скелет. Он отпрыгивает от нас и прячется в угол, сжимаясь там и прикрывая голову руками. На столе стоит мой фотоаппарат целый и невредимый, диски Сладкинские лежат.

— Ты чего, заболел, да? Ты извини, что без звонка… Но телефоны твои молчат. Мы тут случайно вот со Сладким встретились, решили так, на всякий случай зайти, проведать, вдруг ты дома…

Владик сжался как зверок, говорит он каким-то пискливым, бабьим голоском, будто это и не он. Но вроде как он. Просто сломленный, будто его измочалили или унизили.

— Что с тобой? Ты чего скрывался? — не выдерживаю я дипломатической игры и задаю вопрос в лоб. Тут звонит телефон. Влад подпрыгивает, как ужаленный, с ужасом вжимается в стену. Телефон звонит и звонит. Мы со Сладким вопросительно смотрим. Телефон после 10 настойчивых звонков замолкает.

— Не надо спрашивать! Бывает, что человек хочет побыть один! Хочет побыть в одиночестве, ни с кем не общаться! А они звонят и звонят, звонят и звонят…, — говорит Влад нервно бабьим странным голоском, чуть ли не плача. Я Влада таким никогда не видела ещё!

Мы со Сладким говорим:

— Можно у тебя чаю то попить?

Влад смягчается. Вроде и не изменился. Он ставит чайник, мы достаём клубничный рулет «Данкекс», дешёвый такой ватный и пухлый рулет, который Владик очень любит.

— О! Плюшка! — вдруг радуется Влад, и голос у него становится более нормальным. Я вблизи смотрю на Влада. У него чёрная десна. Ему, наверное, первый раз в жизни чинили зуб. Или вырвали на хрен. И он, наверное, сильно экзистенциально переживает это расставание с костяными кусками своего родного тела. Бедняга! Он думал, что вечно молодой и бессмертный, но это не так. Пошло на хрен оно, это тело. Тоже мне, нашёл из-за чего переживать! Всё равно в труху превратится.

Мы пьём чай, слушаем музыку. Влад оживает, Сладкий расцветает. Очень мило так всё проходит. Сладкий меломан и коллекционер, очень милые беседы крутых знатоков музыки я слушаю и слушаю, раскрыв рот. Сладкий уходит, я остаюсь. Владик ничего не объясняет о своём исчезновении. Да и ладно…

Владик опять исчез на несколько дней. Опять сидел в подвалах ментовских за хулиганство. Оказывается, купил себе огромную рогатку профессиональную, стреляющую свинцовыми шариками так, что динозавру череп можно навылет пробить. И вот зашёл в какую-то загородную контору, куда на работу его не взяли в очередной раз. А там, в кафешке, сидело штук 10 молдаван и казахов, которых на рабских условиях на работу взяли. Штук 10 пришлецов, у которых на родине ещё хуже, чем у нас. Летуны, блин, которые свою землю возделывать не хотят и прилетели к нам купоны стричь. Лучше б своих олигархов бы покоцали б и организовали бы на своей земле достойную жизнь!