— В чем дело? — бросился я к товарищу.

 — Не годен, — сказал он упавшим голосом.

 — Пойдем к председателю комиссии, что же это получается? Кого же тогда принимают?

По пояс голые, мы ворвались к председателю. Он внимательно выслушал нас, перечитал заключение ушника и развел руками.

 — Вы поступаете в истребительную школу, будете летать на истребителе. Надо быть абсолютно здоровым.

 — А разве я больной? — возразил Утенков.

 — Не больной, но есть маленький недостаток. У вас в детстве болело ухо.

 — Так это же в детстве, я даже не помню, когда и чем болел, — настаивал Утенков. — Если бы вы знали, доктор, как мне хочется летать! Пропустите, честное слово, не подведу.

 — Не могу, — категорически заключил председатель.

 — Вот тебе и кожаные регланы, — выходя от врача, сказал Утенков. — Не думал, что так получится…

Всю ночь Утенков не сомкнул глаз, тяжело переживая свою неудачу. А утром, торопливо попрощавшись, он ушел на станцию.

Голубые петлицы

Кто не помнит до мельчайших подробностей того дня, когда, оставив у парикмахера гражданскую шевелюру и помывшись в армейской бане, впервые надел солдатскую гимнастерку. Вначале нам показалось, что мы стали походить друг на друга. Но так было только поначалу, пока не отвыкли от гражданской привычки различать людей по одежде. Скоро мы научились понимать, что под одинаковой формой скрываются совершенно разные характеры.

После томительных дней карантина все наконец стало на свои места. Началась настоящая военная служба, определенная воинскими уставами. На воротничках наших гимнастерок голубели заветные петлицы — гордость каждого курсанта. Нас распределили по отрядам, звеньям и летным группам. Старшиной первого звена был назначен Алексей Маресьев, нашего, второго, — Николай Будылин, бывший старшина морской пехоты, влюбленный в военную службу, ревностный блюститель воинских уставов. Меня назначили старшиной летной группы и присвоили первое воинское звание — командир отделения. В моих петлицах появилось по два покрытых красной эмалью треугольника. По вечерам, украдкой от товарищей, я частенько подходил к зеркалу и все не мог насмотреться на первые знаки воинского различия.

В то же время я задумывался над тем, чему смогу научить подчиненных, если сам еще учусь: ведь отличаться от своих товарищей, таких же курсантов, я должен не только треугольниками в петлицах.

Разрешил мои сомнения и пришел на помощь Будылин. В первое же воскресенье, закрывшись в свободном классе, он провел с нами, старшинами групп, обстоятельную беседу: о взаимоотношениях с курсантами — прежде всего. Не играть роль командира, а быть командиром, то есть постоянно показывать пример, шагать всегда впереди, не проходить мимо нарушений, наставлял нас Будылин. Не жаловаться старшему, а самому добиваться от курсантов точного выполнения уставов. Вторая его заповедь — знать характер каждого и помогать в трудную минуту. Не стесняться требовать, но так, чтобы не унижать личного достоинства человека. Уметь видеть и ценить хорошее.

Это были не только красивые слова. Будылин сам поступал именно так. Мы, старшины групп, иногда завидовали его подготовке, такту, выдержке. Авторитет Будылина был высок, и он не злоупотреблял им, к нам, старшинам групп, относился внимательно, даже бережно: никогда не делал замечаний в присутствии подчиненных, не допускал оскорбительных выражений, если даже делал кому-то замечание.

И нас, и рядовых курсантов старшина звена воспитывал на конкретных примерах. Не было случая, чтобы после отбоя он не проверил, как уложено обмундирование, почищены ли сапоги и на месте ли они стоят. Если замечал, что порядок нарушен, тихо поднимал курсанта, приказывал одеться в полную форму, затем раздеться и все заново уложить в установленном порядке.

На первых порах могло показаться, что он душу выматывает своим педантизмом. Но потом, привыкнув к военному быту, мы оценили старания и твердость Будылина.

Учились мы много, не теряя ни минуты. Даже дорога в кино или баню использовалась для занятий по строевой подготовке. Оружие носили только на плече. Вид внушительный: над звеном — лес граненых штыков, красиво отливающих вороненой сталью. Приклад выше пояса, опирается на ладонь левой руки, у всех винтовок одинаковый наклон. Это вырабатывало не только выносливость, но и выправку. Сначала было тяжело, рука деревенела, ужасно хотелось переменить положение. Но попробуй кто-либо это сделать, его штык предательски выделится из общего равнения, и старшина не замедлит сделать замечание.

Мы скоро привыкли к злым забайкальским морозам, даже при температуре тридцать градусов выходили на утреннюю зарядку без гимнастерок. Умывались всегда по пояс, и непременно холодной водой.

После завтрака начинались занятия в классе. Осваивали сложную теорию воздушной стрельбы и теорию полета, навигацию и метеорологию, авиационную технику и авиамедицину. Крепкая дружба, взаимопомощь помогли нам добиться высоких показателей в учебе. Не было случая, чтобы комсомольская организация оставила без внимания курсанта, которому тот или иной предмет давался с трудом. Ленивых, неприлежных у нас вообще не было. Если и случалось на комсомольском бюро взыскивать с кого-то, так только за неточный ответ преподавателю или за опоздание в строй.

Однажды после полуночи вдруг раздалась команда дежурного:

 — По-одъем! Боевая тревога!

В первые мгновения мы не сомневались, что тревога в самом деле боевая. Мне даже захотелось, чтобы. где-то поблизости сейчас строчили пулеметы, слышалась ружейная перестрелка. И не только мне — все мы были готовы ринуться в бой.

Стараясь сэкономить каждую секунду, курсанты на ходу застегивали гимнастерки и бросались за оружием. Мне казалось тогда, что именно от нас, курсантов Читинской школы пилотов, зависит безопасность Родины, будто граница проходит не у Маньчжурии, а совсем рядом, и нам нужно поспеть туда первыми.

Надо сказать, что такие мысли рождались не только потому, что у нас было молодое, буйное воображение. Участились случаи нарушения советских границ со стороны японских самураев, и мы, конечно, знали об этом.

Через две-три минуты наше звено в полной готовности построилось рядом с казармой. Будылин окинул строй опытным глазом и остался доволен. Он уже получил задачу и маршрут движения. Предстоял тридцатипятикилометровый переход.

Тронувшись в путь, сразу затянули песню про одиннадцать пограничников, сражавшихся на сопке Заозерная. Боевые, призывные слова будоражили воображение, перед глазами вставал неравный бой горстки советских бойцов с японскими самураями.

Пусть их тысячи там, Нас одиннадцать здесь. Не уступим врагам Нашу землю и честь.

Звено уходило в темноту забайкальской ночи, по голым промерзшим сопкам. Шли без дороги, по азимуту, над головой чернело небо, усыпанное яркими звездами.

Через полчаса остановились на короткий привал. Старшина приказал всем переобуться и повел нас дальше.

На обратном пути, когда над горизонтом появились первые блики утренней зари, мы почувствовали усталость. Все чаще Будылин требовал подтянуться.

 — Выше голову! Больше жизни, — подбадривал он. — Тверже ногу, товарищи!

Однако не все могли выполнить эту команду. Курсант моей группы Мыльников шел, понурив голову, с трудом удерживаясь на ногах.

 — Устал? — спрашиваю Мыльникова.

 — Не могу, — шепотом отвечает он.

 — Давай винтовку, легче будет.

Мыльников отдал винтовку.

Весельчак Рогачев не упустил случая посмеяться.

 — Откуда, служивый, — пошутил он, — не с ерманского ли ненароком идешь?

Мыльников устало отмахнулся: не до шуток, мол. А Рогачева уже не остановить:

 — Бывало, идут, значит, служивые, вот так, как сейчас наш Паша, с ерманского-то фронту, винтовки побросали, и легко стало. Девки им молочка и хлебца несут, вот времена-то были. Здесь, браток, на забайкальских-то сопках, не то. Нету, Паша, молочка, один разве сухой ковыль да песок…