— Действительно, получается черт знает что, — согласился Оборин, — ни горючего, ни боеприпасов, ни связи, даже стартовой команды нет. Закрывайте кабины, надо осмотреться.

Летчики толпой пошли за командиром к уцелевшему бараку.

 — Вот здесь и разместимся, — распорядился Оборин и, обернувшись ко мне, добавил: — Останешься за меня. А я полечу в Кировоград начальство тормошить.

Барак оказался закрытым.

 — Дьявол его знает, ставни захлопнуты, двери тоже на замке, по всему видно — заминирован, — после недолгого раздумья сказал Оборин. — Пойдем на другую сторону, может, там что есть.

 — Там, наверное, уже штурмовики шуруют, — предупредил Мотузко.

 — Пошли посмотрим.

Но летчики-штурмовики не стали нам мешать. Они устроились в уцелевшем контейнере из-под самолета. — У вас тоже ни тыла, ни техников? — спросил Оборин у командира штурмовиков.

 — Тоже, — уныло отозвался тот. — Где-то в грязи буксуют. Что будем есть, где спать — понятия не имею.

Пошел моросящий дождь со снегом. Все быстро озябли и промокли.

 — Пошли «домой», — сказал командир, махнув рукой.

Под словом «дом» каждый из нас привык подразумевать место, где стоят наши самолеты.

 — Я полечу, а вы, если не устроитесь здесь, идите ночевать в деревню, — поднимаясь на плоскость самолета, сказал Оборин.

Через пять минут его истребитель был уже в воздухе и вскоре скрылся за горизонтом.

 — Если к ночи не придут наши автомашины, вот здесь и придется ночевать, — уныло сказал Будаев.

 — Командир сказал, в деревню идти, — ответил Егоров.

 — А самолеты? Кто их будет охранять?

Надо было искать какой-то выход, и я снова направился к бараку. Летчики потянулись за мной. От мокрых и серых барачных стен веяло чем-то чужим и неприятным. Но другого выбора у нас не было.

 — Эх, ноги бы просушить, — мечтательно сказал кто-то из летчиков.

 — А ну, отойдите подальше, — приказал я, шагнув на порог барака. Летчики остановились и притихли.

 — Отойдите, говорю!

 — Товарищ командир! — крикнул Мотузко. — Дайте лучше я.

 — Я приказал отойти!

И когда ребята попятились, я рванул дверь на себя — взрыва не последовало.

 — Ура! — закричали летчики, когда дверь распахнулась.

Быстро открыли запертые изнутри ставни, кто-то принялся растапливать печь. Выметали мусор, выбрасывали старую измятую солому, на которой не дальше как прошлой ночью спали фашисты.

 — Фрицы убегали, можно сказать, впопыхах: ни барак не заминировали, ни даже полосу не успели взорвать, — деловито рассуждает Семыкин. — А все-таки ты головой рисковал, командир. Так нельзя.

 — Риск оправданный, — отвечаю ему. — Если бы на ночь под крышу не забрались, все тут перемерзли бы. А какой прок от мороженых летчиков? Мы нужны в свежем и здоровом виде.

 — Сейчас в этой келье будет Ташкент, — улыбается во весь рот Мотузко, ломая о колено сухую доску.

Когда чугунная печь дохнула теплом, мы принялись сушить промокшее обмундирование.

 — Благодать! — щуря глаза, говорит Мотузко.

 — Благодать-то благодать, а что глотать будем? — спрашивает Олейников.

 — Хочешь кушать — ложись спать, — отвечает Семыкин.

Над крышей затрещал «кукурузник»: кто-то прилетел.

 — А ну-ка, Робинзон, ты уже просох, сбегай и узнай, кто прилетел, — приказал я молодому летчику.

Андросенко вскочил, шмыгнул за дверь и, не разбирая дороги, побежал к взлетной полосе. Робинзоном его прозвали потому, что когда-то у него был такой позывной. С тех пор так и прилипло к нему это слово. И он не обижался, когда товарищи называли его Робинзоном.

Андросенко вернулся вместе с высоким, изрядно продрогшим, а потому, наверное, и сердитым штабным офицером. В бараке пахло табаком, мокрыми портянками, дымом. Офицер недовольно покрутил носом и строгим тоном спросил:

 — Кто командир?

 — Я за командира, — отвечаю вошедшему.

 — Немедленно вылетайте на прикрытие переправы через Южный Буг, — скороговоркой приказывает он.

 — А вы горючее привезли, чтобы хоть пару заправить?

 — Там скоро должны начать переправу, ее надо прикрыть от ударов бомбардировщиков противника, — настаивает офицер.

 — То, что надо прикрыть переправу, — ясно, — говорю ему. — Ясно и то, что начинается она, видимо, без настоящего авиационного обеспечения, но здесь, на аэродроме, ни черта нет, нечем заправить баки.

 — Ну а что же теперь делать? — изменив тон, спрашивает офицер связи.

 — Что делать? На один вылет звена, может быть, соберем бензина со всех машин. Больше ничего придумать нельзя.

Летчикам я дал команду обуваться, а офицеру связи посоветовал:

 — Лети, браток, к начальству и доложи: в Умани ни грамма горючего, связи тоже нет, а ребята голодные как черти.

Обернутые мокрыми, едва нагретыми портянками ноги с трудом влезали в пропитанные водой сапоги. Никому не хотелось от раскаленной печки снова шагать в промозглую сырость. Но уходить надо, и мы снова выбрались на летное поле.

 — Так я, наверное, полечу? — спросил связной. Он уже не изображал из себя большого начальника.

 — Лети, да скорее горючего присылай.

«Кукурузник» запустил двигатель и, легко оторвавшись от полосы, скрылся за деревней. Едва успели мы проводить его взглядом, как из облаков вынырнул «як». Круто развернувшись, он с ходу пошел на посадку и прокатился до самого конца полосы.

Занятые переливанием бензина, мы не сразу поинтересовались, кто бы это мог быть.

 — Из пустого в порожнее, по тридцать две капли в день, — острил Олейников, как драгоценную ношу прижимая к груди ведро с горючим.

 — Бывает и хуже, терпи, Витя, — отозвался Егоров.

Мы торопились подготовить хотя бы единственный вылет звена. Бензин, стекая в рукава, разъедал тело, но на такие мелочи никто не обращал внимания.

 — А все-таки покушать бы не мешало, — высказался кто-то из летчиков.

 — Это, братцы, еще цветики, — утешил Робинзон. — Вот если и завтра нас посадят на такой же паек, тогда запоем Лазаря.

 — Не запоем, — отвечали ему. — В сорок первом хуже было и то другие песни пели.

 — Деревня-то рядом, — успокоил я летчиков. — В крайнем случае там что-нибудь найдем.

 — Да мы и не жалуемся, — ответил за всех Олейников. — Просто так, языки чешем. Может быть, у штурмовиков что-нибудь найдется, они народ запасливый. Смотри, они уже начинают рулить на нашу сторону, одним скучно.

Тяжелые «илы» с басовитым рокотом один за другим вылезали на бетонированную полосу. Вдруг раздался рев мотора, и короткий сильный удар заставил нас пригнуть головы. Недавно севший «як» решил снова взлететь, но против направления посадки. И не предупредил никого о своем намерении. Разбега ему не хватило, и он, едва оторвавшись от бетонки, врезался в бронированную кабину «ила». Оторвавшийся при ударе воздушный винт «яка» со скоростью снаряда пролетел между нашими машинами. За ним посыпались осколки разбитого мотора. К счастью, никто из нас не пострадал. А истребитель, срекошетировав при ударе, взмыл и, объятый пламенем, упал вверх колесами.

Все без команды бросились к месту происшествия. Около штурмовика лежали два изрубленных воздушным винтом механика, а в кабине, выбросив руки за борт, сидело обезглавленное тело летчика. К истребителю не спешили, всем было ясно, что там некому оказывать помощь. Но как раз оттуда и донесся до нас жалобный голос:

 — Братцы, живой горю…

Мы разом подбежали к горящей машине и дружно приподняли ее хвост. Прикрываясь от огня, я подобрался к кабине. Вместо бронированного наголовника, который был, наверное, снесен при ударе о землю, я увидел голову в кожаном шлемофоне. Расстегнув плечевые ремни, схватился за лямки парашюта и вытащил обмякшее тело летчика.

Мы отнесли беднягу подальше от горящего самолета и уложили на парашютный шелк. На лине у него синела большая ссадина — ударился о прицел, — но он был жив. Только ноги сильно обгорели до самых колен. На погонах летчика сверкали новенькие звездочки старшего лейтенанта, на груди — боевые ордена. Кто он, зачем сюда садился и куда потом спешил? Нам и в голову тогда не пришло заглянуть в его документы и узнать фамилию: не о том думали, спешили оказать ему помощь. Нам казалось, что вылечить его нетрудно, главное — поскорее довезти до госпиталя. Но как и на чем?