Снова беру курс на аэродром. Снизившись до бреющего, иду над шоссе. Впереди вырисовывается железнодорожная насыпь, а левее видна красная крыша станции Сажное. По шоссе движется колонна наших танков и бронетранспортеров. Приятно на нее смотреть. Не то что в сорок первом году, когда на восток бесконечной вереницей брели беженцы, спасаясь от гитлеровских палачей.

Неожиданно с шоссе к моему самолету метнулись огненные трассы. Крупнокалиберные пули дырявили крылья и фюзеляж, вырывали куски обшивки. Двигатель захлебнулся. Бензин вспыхнул, и пламя охватило весь самолет. Кабина наполнилась едким слепящим дымом горелой резины.

Что делать? Для прыжка нет высоты, а с минуты на минуту можно ожидать взрыва бензобаков. Нужно немедленно садиться.

Почему, однако, по мне открыли огонь с нашей территории? А может быть, не с нашей? Неужели потерял ориентировку?

Используя запас скорости, проношусь над деревней. Впереди крутой склон возвышенности. Чтобы избежать лобового удара, обхожу его справа и сажаю горящую машину на огороде. Быстро открываю фонарь. Вокруг меня плотное кольцо пламени. Освободившись от привязных ремней, пытаюсь выбраться, но правая нога оказалась зажатой деформированным ножным управлением. Неужели придется заживо сгореть? Изо всех сил выдергиваю ногу из сапога и прыгаю в траву. На мне тлеет одежда, горит целлулоид планшета.

От хаты, через огороды, ко мне бегут босоногие мальчишки, с другой стороны — солдаты. Неужели немцы? На всякий случай достаю пистолет. Обгоняя пеших, вперед выскочил всадник. Маскировочные халаты скрывают форму. Но по движениям, по удали угадываю наших. Окончательно убедился, что попал к своим, когда увидел круглый диск направленного на меня автомата.

 — Братцы, помогайте! — закричал я вне себя от радости.

 — Что у них, глаза косые? Своих сбивают! Я тороплюсь фашиста сцапать, а тут, пожалуйста, свой! — говорит верховой, соскакивая с лошади. Он оказался командиром взвода, оборонявшего этот район. Лейтенант и его бойцы начали срывать с меня тлеющую одежду.

 — Ну, вот и все, товарищ летчик, — сказал взводный, когда я оказался совсем голым, — больше снимать нечего, в чем мать родила остался… Поджарились вы малость, но сейчас поможем.

Лейтенант позвал стоявшую невдалеке медсестру и приказал оказать мне помощь. Сестра молча сняла с одного из солдат маскхалат, набросила на меня и принялась обрабатывать ожоги. Делала она это проворно и умело. Когда закончила, сказала:

 — Все в порядке. Может быть, что и не так, в лазарете поправят. У нас, в пехоте, с ожогами редко приходится иметь дело.

 — Черт-те что получается: человек от нас фашистских бомбардировщиков отогнал, а его за это вместо благодарности чуть не сожгли, — возмущался солдат, халат которого был на моих плечах.

Пока медсестра обрабатывала мои ожоги, лейтенант привез старенькое обмундирование.

 — Прошу извинения, — сказал он, — больше под рукой ничего не оказалось, а на склад ехать далеко.

В окружении солдат и мальчишек я направился в деревню. Нужно было найти трофейную команду, которая, по словам лейтенанта, находилась где-то на западной окраине. Там есть автомашина. Может быть, меня подбросят до аэродрома. И я не обманулся. Трофейщики быстро доставили меня в полк.

Явившись в штаб, я подробно доложил о бое, о сгоревшем самолете и указал на карте место посадки Варшавского. За ним немедленно послали автомашину.

Стоять насмерть!

Коротка июльская ночь. Кажется, совсем недавно стемнело, а на востоке уже занялась заря. Просыпаюсь от легкого прикосновения старшины Богданова.

 — Светает, товарищ командир. Разрешите поднимать летный состав?

 — Поднимай, Константин Иванович. Как погода?

 — Хорошая. Облака разогнало. Вёдро будет.

С дикой груши, под которой я спал, срывались капли росы. Крупные, словно горошины, они гулко барабанили по кожаной куртке.

 — Опять тихо, — говорит старшина, — ни единого выстрела. Что они только думают, товарищ командир?

 — Наверное, думают наступать, — отвечаю. — А впрочем, об этом, друг, лучше у них спросить. Старшина смеется:

 — Спросил бы, да телефона туда нет. А потом — боюсь, не скажут.

Пока я одеваюсь, натягиваю сапоги, мы ведем шутливый разговор. Прерывается он неожиданно: ахнул пушечный выстрел, другой, третий… Загрохотало, заревело по всему фронту.

Мы смотрим друг на друга.

 — Вот тебе и тишина!

 — Началось, — говорит проснувшийся Гаврилов. — Слышишь, наши бьют.

А гул все нарастает и нарастает.

Запищал зуммер телефона. Гаврилов взял трубку и тут же передал мне. Вызывал командир полка.

 — Весь летный состав ко мне! — кричал он. В голосе его было что-то и торжественное и тревожное. Через две-три минуты мы уже стояли в строю.

 — Получена телеграмма, — начал командир полка, — противник перешел в наступление. Требую железного порядка и строжайшего соблюдения маскировки. Задание поставлю позже. Завтракать и обедать у самолетов. Командиры эскадрилий пойдут со мной, остальные — по местам.

Мы отправились на командный пункт. Дорогой никто не обронил ни слова.

 — Стоять приказано насмерть, — сказал командир, когда мы вошли в землянку командного пункта. — Летать будем столько, сколько потребуется. Драться до последнего и — ни шагу назад. Вылетать из положения дежурства на аэродроме, — продолжал он. — Начальник штаба сообщит сигналы. Мобилизуйтесь сами и своих подчиненных настраивайте на длительные, напряженные бои. Отдыха не будет до окончания наступления противника. Ясно, товарищи?

 — Ясно.

 — По эскадрильям!

Решаем с Гавриловым провести короткий митинг. Нужно, чтобы каждый ясно понял, какого огромного напряжения сил требуют от него два грозных слова: «Стоять насмерть!»

С восходом солнца в воздухе появились большие группы фашистских бомбардировщиков. Они шли под прикрытием и без прикрытия истребителей. Навстречу им вылетали наши «ястребки».

Моя эскадрилья получила задание прикрывать штаб фронта. Это было делом довольно спокойным. Очевидно, гитлеровцы не знали дислокацию штаба и не посылали туда бомбардировщиков. Наши полеты ограничивались короткими схватками с отдельными группами истребителей, которые появлялись в охраняемом нами районе. Летчики начали ныть.

 — Люди воюют, а мы воздух утюжим, — возмущался Аскирко. — Так легко выполнять приказ: «Ни шагу назад».

Аскирко отличался горячим характером. Небольшого роста, проворный, он заметно выделялся среди молодых летчиков, с которыми прибыл в эскадрилью. Тогда мы еще не знали, как трагически сложится судьба этого человека. Да и чью судьбу можно предсказать на войне, где каждый бой может прославить человека или стать для него последним…

Недовольство Аскирко нетрудно было понять. Охрана штаба, конечно, почетная обязанность, но уж слишком спокойным оказался этот район. А рядом шли напряженные бои, земля и небо стонали от грохота бомб и снарядов, от рева моторов… При таком соседстве спокойная жизнь кажется противоестественной. К счастью, длилась она недолго — нас перенацелили на направление главного удара.

Бои разыгрались жестокие. Одна за другой повторялись атаки врага. Противник вводил все новые и новые силы. Кое-где ему удалось потеснить наши части. Деревни в районе сражения были объяты пожарами, даже на высоте трех тысяч метров в кабине самолета пахло гарью.

Во главе четверки иду прикрывать район Горлищево. Кругом кипит сражение. Трассы пулеметных очередей и зенитных снарядов сплетают в небе огненную сеть. Под прикрытием двух «мессершмиттов» появляется «Хейнкель-126». Посылаю одну пару для уничтожения корректировщика, сам с Орловским атакую истребителей. По тому, как нас встретили «мессеры», я сразу понял, что мы имеем дело с опытными летчиками. Фашисты хотели устроить нам ловушку: ведущий отошел влево с потерей высоты, а ведомый — вправо с небольшим набором. Мы также разошлись. В противном случае один из немцев мог набрать высоту и наброситься оттуда, никем не связанный.