В паре с Аскирко мы преследуем «мессершмиттов». Удачной очередью он сбивает ведущего, но ведомый успевает скрыться в дыму. Через несколько минут замечаю группу из пяти бомбардировщиков «Хейнкель-111». Перевернув самолет через крыло, бросаюсь на врага. Длинная очередь, и ведущий, клюнув носом, круто пикирует. При ударе о землю он взрывается на собственных бомбах. Почти одновременно «лавочкины» сбивают еще двух бомбардировщиков…
— Вот это бои, — говорит Аскирко после посадки. — Справа дым, слева пыль, впереди ничего не видно, и на земле ад кромешный. Что творится: не поймешь, кто кого бьет. — И, переведя дух, Аскирко мечтательно добавляет: — Искупаться бы…
— И так словно из воды вылез, — смеется Орловский. — Вот, брат, денек. А ты боялся, что войны для тебя не хватит…
Время подходило к обеду, но есть не хотелось.
— Нервное напряжение лишило вас аппетита, — говорит доктор Керимов. — А кроме того, жара…
— Но окрошки бы поел, — замечает кто-то. — Только холодненькой.
— Будет окрошка. Холодная. Сам снимал пробу, — отвечает доктор.
И действительно, вскоре из чащи появились официантки с окрошкой, приготовленной изобретательным поваром. Девушки быстро накрыли стол, но к еде так никто и не прикоснулся.
— Товарищ командир, почему никто не ест? — возмутилась наша заботливая Маша.
— Плохо приглашаете!
— Разве плохо? Мы готовы кормить их, как маленьких, с ложечки, но ведь не едят. Да еще сердятся.
— Ладно, Машенька, в ужин заодно и отобедаем, а сейчас в самом деле не время.
— Будь я начальником, запретила бы летать голодными.
— И ранеными, — вставляет Керимов.
— А кто тогда эскадрилью водить будет? — вмешивается Орловский. — Командир с ожогом, Семыкин — с осколком в ноге. — И, повернувшись к девушке: — Вот, Машенька, если бы ты разок слетала да посмотрела, что там творится…
— Если бы могла, обязательно бы слетала и была бы счастлива. А то вот обед вам разношу, а вы отказываетесь от него да еще грубите, — обиделась Маша.
— Мы не грубим. Ты меня извини, если обидел. Ведь я шучу, — оправдывался Орловский.
В это время над полем повисла ракета. Привычным движением набросив шлемофоны, летчики побежали к самолетам.
— Прилетим — покушаем, — пообещал Орловский, надевая парашют.
Почти над самым аэродромом шло несколько групп вражеских бомбардировщиков. Их длинные камуфлированные тела выделялись на фоне неба. Кое-где над колонной противника уже вились наши истребители. Из первой девятки, выхваченные метким огнем, упали сразу два «юнкерса». Однако фашисты продолжали выдерживать боевой порядок. Сомкнув строй, они приготовились к отражению удара истребителей. Такую группу нужно атаковать по возможности массированно, добиваясь ее расчленения.
Моя эскадрилья взлетела вслед за дежурным звеном и, развернувшись над аэродромом, вскоре оказалась в районе воздушного боя. Занимаю исходное положение и иду в атаку, прикрываясь правым звеном бомбардировщиков, чтобы остальные самолеты противника не могли применить бортового оружия. Немцы поняли наш замысел лишь тогда, когда мы накрыли их пулеметными очередями. Сбив одну машину, развернулись для второй атаки, но в это время с наземной радиостанции передали:
— Внимание! Подходят истребители.
«Мессершмитты» шли с разных сторон группами. Однако мы успели закончить атаку и подожгли еще один «юнкерс».
«Мессеры» захватили высоту, на их стороне и численное превосходство. Они связали нас боем и начали оттеснять от бомбардировщиков. Подбит Аскирко. Но зато и «мессершмитт», срезанный чьей-то меткой очередью, беспорядочно кувыркаясь, идет к земле.
Разошлись, когда не осталось патронов ни у нас, ни у противника.
Аскирко приземлил подбитый самолет, немного не дотянув до аэродрома. При посадке он поломал крылья и лишь случайно остался живым.
На изрешеченной пулеметными очередями машине возвратился Семыкин. Он вылез из кабины, встревоженный и расстроенный.
— Лукавин не прилетал? — спросил он подбежавшего механика.
— Прилетел, товарищ старший лейтенант. Семыкин отвел меня в сторону и сказал:
— Что будем делать с Лукавиным? Опять ушел из боя.
За трусость полагается штрафной батальон, но я решил испробовать еще одну, последнюю меру воздействия. Пристыдить Лукавина перед всей эскадрильей.
Жалкий и ничтожный стоял Лукавин перед строем. Десятки глаз смотрели на него осуждающе и презрительно. А он оправдывался и клялся, что все это получилось случайно, по неопытности.
Когда летчики разошлись и мы остались с ним наедине, Лукавин театрально воскликнул:
— Вы думаете, что я боюсь смерти? Дайте мне самолет, я взлечу и на ваших глазах врежусь в землю…
Я понял, что все наши слова отскочили от него, как от стенки горох: он не стыдился своей трусости.
— Ну что ж, — сказал я, — садись в мой самолет, взлетай и врезайся. Только тебе этого не сделать.
Лукавин не ожидал такого оборота. Он думал, что я буду его успокаивать и отговаривать.
— Вот что, — сказал я со всей строгостью, — на следующее задание мы полетим с тобой в паре. Там и докажи свою искренность и честность. Но знай, если и на этот раз струсишь, расстреляю. Готовься к вылету.
— Товарищ командир, да я с вами хоть в огонь и в воду. Но вы посмотрите на себя: рука перевязана, лицо обгорело. Вы же не враг себе. Как вы полетите?
Я даже растерялся перед таким нахальством труса.
— Ты понимаешь, что я приказал тебе готовиться к вылету в паре со мной?
Лукавин понял, что ему не отвертеться, и пошел к своему самолету.
Вскоре мы взлетели. Я рассчитывал набрать высоту и действовать по принципу свободной охоты: на большой скорости атаковать замеченного противника и снова уходить на господствующую высоту или скрываться в облаках и подкарауливать фашистов. Лукавин, точно выдерживая установленные интервал и дистанцию, неотступно следовал за мной.
Показалась смешанная группа истребителей — восемь «мессершмиттов» и «фокке-вульфов». Они шли, не замечая нас. Решаю атаковать заднего, чтобы затем удобнее было повторить атаку. Наше положение было исключительно выгодным: со стороны солнца мы незамеченными вышли на исходную позицию.
— За мной! В атаку! — подаю команду Лукавину, вводя самолет в пикирование.
Перед тем как открыть огонь, обернулся на ведомого. Лукавин сделал полупереворот и, теряя высоту, уходил в сторону аэродрома. Но в этот момент его заметили «мессершмитты» и пустились преследовать.
Прекращаю атаку и спешу на выручку ведомого. Но враг опережает меня. Пользуясь превосходством в высоте, фашисты наседают на беглеца. Взятый в клещи, он вспыхнул от их очередей и, теряя управление, пошел к земле.
Бесславная смерть.
Теперь я один против восьми. Фашисты всей группой набросились на мой истребитель. Он уже весь в пробоинах и держится только чудом.
Выполняя сложные маневры, стараюсь выйти из-под удара. Мне удается зажечь один «мессершмитт», но это не останавливает фашистов. Они наседают еще яростнее. Два «фокке-вульфа» «присосались» к хвосту моего «яка», как пиявки, остальные атакуют с разных направлений. Мне бы достичь облачности, тогда, возможно, удастся оторваться.
Делаю восходящую спираль. Фашисты с коротких дистанций беспрерывно посылают пулеметные очереди. Уже близок край спасительной облачности. Но прежде чем мой самолет достиг ее, раздался сильный треск — с приборной доски посыпались стекла, двигатель начал давать перебои, по полу потекло горячее масло.
Прижавшись к бронеспинке, я все-таки вхожу в облака. Самолет «ранен» смертельно. Из патрубков начинает вылетать пламя, вот-вот может заклиниться мотор. Делаю в облаках разворот. С остановившимся винтом в крутом планировании теряю высоту. «Мессершмиттов» не видно, в воздухе спокойно. Спокойно и на земле: я вышел из опасного района, бои идут южнее.
Произвожу расчет для посадки с убранными шасси и тут же замечаю приземлившегося парашютиста. По круглому куполу парашюта не трудно определить, что это фашистский летчик, возможно, со сбитого мною «мессершмитта».