— Верно, — ответили мы хором.

 — Вот и дождались. Теперь дело за каждым из вас. Ваш полк будет прикрывать стрелковые дивизии правого крыла Донского фронта…

Бригадный комиссар говорил не долго. Но какую бурю чувств поднял он в душе каждого из нас! Слышались голоса:

 — Завтра долбанем!

 — Хорошо бы получить новые самолеты.

 — Ничего, и на этих ударим.

Поздно вечером командир полка объявил приказ на завтра. Каждому было указано время вылета и место в боевом порядке.

Мы подробно разобрали типовые варианты воздушного боя с вражескими бомбардировщиками, прикрытыми истребительной авиацией.

Наступила темная, снежная ночь. Спать не хотелось. Трудно было уснуть перед наступлением, которого столько ждали…

Рано утром, умывшись снегом и позавтракав, мы направились на аэродром. Было тихо, тише, чем обычно. По-прежнему мягкими хлопьями падал снег. Механики возились у самолетов.

Вдруг тишину расколол отдаленный орудийный выстрел. И не успело еще его эхо раскатиться по окрестности, как на юго-западе забухало, загромыхало.

Началось!

И до того приподнятое настроение стало еще более торжественным. Наступаем!

 — Ура!

 — Наступаем!

Подходит время вылета. Но что за погода? Снег, туман — никакой видимости. Мы готовились, ликовали, а праздник, кажется, начинается без нас.

Вылет отложили. Настроение омрачилось, но каждый все-таки надеялся, что просидим без дела недолго. Не может быть, чтобы «небесная канцелярия» устроила нам такую каверзу. С аэродрома никто не уходил: дежурили около машин.

Но погода действительно крепко подшутила над нами: опустился вечер, а мы так и не поднялись в воздух. С аэродрома уходили молча. Артиллерийской канонады уже не было слышно. Доносились лишь отдельные орудийные выстрелы удаляющегося наземного боя.

Послышались недовольные голоса:

 — Люди воюют, а мы смотрим.

 — Даже и не смотрим, а ждем…

 — Эх, хотя бы завтра погодка установилась, наверстали бы упущенное!

Утром 20 ноября облачность немного приподнялась, туман рассеялся. Полк получил боевую задачу — штурмовать отходящего противника. Летать можно было только парами: облачность сковывала маневр большой группы.

Фашисты отступали. Летчики штурмовали преимущественно дороги, по которым двигались большие колонны. Летали много и не было случая, чтобы кто-либо привозил обратно патроны — расстреливали все.

За сутки пехота прошла более тридцати километров, а танки углубились до семидесяти. Зенитная оборона врага была дезорганизована. Не появлялись и немецкие самолеты: большинство из них наши танкисты захватили прямо на аэродромах. Мы наносили удар за ударом, не встречая серьезного сопротивления.

В этот день мы здорово устали, и вечером как-то особенно захотелось заглянуть на гостеприимный огонек, посидеть в тепле и в домашней уютной обстановке. Такая возможность у нас была: по соседству с нами жила эвакуированная из Ленинграда семья Череновых — Вера Антоновна и две ее дочери Леля и Наташа. Пол в комнате Череновых был чисто вымыт, в «буржуйке» весело потрескивали дрова.

Вера Антоновна обрадовалась нашему приходу. Она забросала нас вопросами и стала корить за то, что не были вчера.

 — Им, мама, наверное, стыдно было. Они весь день без дела просидели, когда другие воевали, — вмешалась пятнадцатилетняя Леля.

 — Перестань, стрекоза, — вступилась за нас Наташа. Она была старше сестры и относилась к ней покровительственно.

 — В самом деле, вчера нам стыдно было зайти, — поддержал Лелю Егоров.

 — А мы сильно напугались, когда начала артиллерия стрелять, — говорила Вера Антоновна. — Думали, немец в наступление пошел. Слава богу, ошиблись. Ну, в добрый час! Значит, и вы его сегодня били. Хорошо, говорите, били? А главное, что теперь — все дома.

Разговор незаметно сменился воспоминаниями о мирной жизни. Вера Антоновна стала мечтать о возвращении в Ленинград. Правда, до этого счастливого дня было еще очень далеко, но все мы охотно поддерживали разговор.

Тем временем Мишутин, уединившись с Наташей, о чем-то вдохновенно ей рассказывал. Судя по тому, как он незаметно для себя нажимал пальцем правой руки на незримую гашетку пулемета, можно было догадаться, что летчик рассказывает о сегодняшних штурмовках. Наш молодой друг еще никому не говорил о своих чувствах к Наташе, но мы сами успели заметить, что он к ней неравнодушен.

Когда в лампе выгорел керосин и на полу отчетливее заиграли красноватые огоньки «буржуйки», вспомнили, что уже поздно. Летчики пожимали руки хозяевам.

 — Приходите завтра, — сказала Вера Антоновна. — Я без вас скучаю. А то погоните фашистов на запад, улетите внезапно, как и прилетели, и мы опять останемся одни.

От этих слов Мишутин сделался грустным.

 — А что, если Наташу взять в наш полк, — сказал он вдруг, когда мы вышли из дома. — Есть же в соседних полках девушки.

 — А ты говорил с ней об этом? — спросил Кузьмин.

 — Конечно говорил, а как же, — ответил Мишутин.

 — Вы лучше договоритесь встретиться после войны где-нибудь в Ленинграде, — мягко посоветовал Вася Соколов.

Мишутин промолчал. А когда в нашем «номере» все уснули, он повернулся ко мне — мы лежали рядом — и с какой-то удивительной откровенностью стал рассказывать о своей жизни. Это была обыкновенная жизнь хорошего советского парня, чистая и ясная: школа, ФЗУ, работа на заводе, аэроклуб, Борисоглебское летное училище и — война. Многое из того, что пережил он, было знакомо и мне. Я, наверное, хорошо, сочувственно слушал, потому что, выговорившись, Мишутин со вздохом закончил:

 — Поговорил с тобой — и на душе легче стало.

 — Ты любишь Наташу? — осторожно спросил я. Он помолчал, словно еще раз взвешивал свои чувства, и убежденно произнес:

 — Люблю.

 — Да, — невольно вздохнул я. — Дела! Война и любовь. Трудно им уживаться.

Мишутин не ответил: он думал о своем.

 — Ну, давай спать, — сказал я, повернувшись на другой бок. — Холодновато у нас становится, значит, погода улучшается. Завтра опять войны по горло…

Неравный бой

Летчики шли на аэродром вереницей, по узкой тропинке, скрипя промерзшим за ночь снегом. По полю, укатанному катками и гладилками, прохаживался новый командир дивизии Немцевич. На нем как-то особенно ладно сидело авиационное обмундирование, а черная кубанка придавала ему вид залихватского рубаки.

 — Эх, нашему Бате саблю бы, да на коня, — в шутку сказал кто-то из летчиков.

Немцевича с первого дня его прихода в дивизию все стали ласково называть «Батей». Он и в самом деле был для нас отцом — строгим, но душевным и отзывчивым.

 — Как дела, орлы? — с открытой улыбкой обратился к нам комдив.

 — Отлично, — наперебой ответило несколько голосов. — Совинформбюро сообщило, что дела на нашем фронте идут успешно, значит, и у нас тоже.

 — Тоже, да не совсем. Мне кажется, аэродром не в порядке. Мороз прихватил верхний слой, а под ним снег рыхлый. Взлетать нужно с полуопущенным хвостом, а то можно и скапотировать. Сегодня надо быть повнимательнее: в такую погоду можно ожидать налета на наши подвижные части больших групп бомбардировщиков противника.

Побеседовав с нами, Немцевич уехал на командный пункт, а мы разошлись по самолетам.

Механик доложил о выполненной работе и о готовности машины к боевому вылету.

 — Отлично вчера штурмовали, товарищ командир, — улыбаясь, говорит Закиров.

 — Да, штурмовали хорошо. С твоей помощью. Молодец, Закиров, — хвалю оружейника. — Пушки работали как часы.

Закиров улыбается еще шире: похвала ему приятна. И она вполне заслужена им. Оружейник работает, не считаясь ни с усталостью, ни с морозом. К концу дня у него иногда так опухают пальцы, что с трудом сгибаются.

 — Если так будем стрелять, скоро домой можно ехать, прямо в Казань. Сынка хочу видеть, — мечтательно говорил Закиров.

На аэродроме снова появляется Немцевич. Подъехав к нам, он спрашивает: