— Готов?

 — Так точно.

 — Полетишь с Лавинским и Соколовым сопровождать штурмовиков в район села Верхний Мамон, — говорит командир дивизии. — Цель прикрыта девятью «мессершмиттами». Силы неравные, но вы не должны давать «илов» в обиду, чтобы ни один не был сбит. Отвечаете головой. Ясно?

 — Ясно, товарищ командир.

Ставя задачу Лавинскому и Соколову, я особенно подчеркнул, как необходима сейчас взаимопомощь. Если будем держаться дружно, не отрываться друг от друга, задание выполним — в это я верил. Если разбредемся, гитлеровцы перебьют нас поодиночке.

Над командным пунктом штурмовиков взвилась зеленая ракета. Мощный гул двенадцати моторов заполнил все вокруг. С рокотом начали взлетать бронированные «илы», груженные осколочными бомбами. За ними, оставляя шлейфы снежной пыли, поднялись истребители. Только бы вовремя заметить «мессеров» — ни о чем другом я не думал. Главное — избежать внезапной атаки.

Показалась излучина скованного льдом Дона: белая лента, окаймленная темной полоской прибрежных кустарников. И как раз в этот момент с запада на горизонте появилось девять темных точек: фашистские истребители. Они шли двумя ярусами.

Наши окрашенные в белый цвет самолеты не выделялись на фоне снежных равнин, поэтому противник нас не заметил.

Вот и цель — огромная колонна пехоты, автомашин и повозок. Через несколько секунд штурмовики пройдутся по ней. Решаю подняться до верхнего яруса истребителей противника, чтобы лишить их преимущества в высоте.

Ведущий штурмовик ринулся в пике, за ним последовали остальные. «Мессершмитты» заметили их и пошли в атаку. Мы втроем приняли лобовой удар девятки, открыв огонь длинными очередями. Противник отказался от первоначального намерения атаковать «илы», но зато теперь на каждого из нас навалилось по три «мессера».

Штурмовики тем временем сделали три захода. Основательно потрепав колонну, они развернулись на восток и змейкой начали уходить на свою территорию.

Два «мессершмитта» решили атаковать замыкающий «ил». Я переложил свой самолет в левый крен и с разворота ввел в крутое пикирование. Машина стремительно набирала скорость, стрелка подходила к красной черте. Вдруг раздался резкий металлический удар по крылу и, помимо моей воли, самолет стал вращаться вправо. На плоскости появилась та самая пробоина, которую моя машина получила во время осенних налетов на Острогожск. Дюралевая заплата, не выдержав напора встречного потока воздуха, отскочила.

Инстинктивно перекладываю рули на вывод из пике, и машина, сделав два витка, наконец у самой земли покоряется мне. «Эх, дорогой слесарь, — невольно вспоминаю я мастера-усача, — как же ты недоглядел?»

Положение мое незавидное: от одной прицельной очереди врага самолет может превратиться в факел. К счастью, «мессершмитты», сделав последнюю атаку, повернули на запад.

Впереди меня планировал подбитый «ильюшин». Группу штурмовиков теперь прикрывал только один Соколов. Лавинский исчез в первую же минуту боя.

Сажусь с ходу. Самолет, качнувшись на правое крыло, уверенно бежит по укатанной дорожке.

Вернулись все, за исключением Лавинского.

 — Как думаешь, — спросил меня Гудим, — с мотором у него ничего не могло случиться?

 — Ты что, Борис Петрович, не доверяешь своим механикам? — спрашиваю его в свою очередь.

 — Я-то доверяю, но видишь, что получилось с твоей машиной. Выходит, человек выдержал, а машина, подготовленная нашими руками, нет. Твоему механику достанется от меня, запомнит сегодняшнее число.

 — Подожди, Борис, ты не прав. В том, что оторвалась заплата, виноват тот, кто принимал работу от слесаря. А принимал ее ты. И моя вина есть — скорость превысил, дал большую перегрузку. А механик, думаешь, не переживает? Еще как! Он сегодняшнее число и так запомнит. Что касается самолета Лавинского, то я убежден — он был исправен.

Утром от наземных войск пришли документы и описание воздушного боя Лавинского. Вот что писали пехотинцы:

«…Солдаты и командиры с волнением наблюдали за воздушным боем одного советского истребителя с парой фашистских. Бой перешел на малую высоту, и солдаты открыли огонь из пехотного оружия по воздушному противнику. Казалось, положение летчика улучшилось, но тут подошли еще два „мессершмитта“. Длинные очереди авиационных пушек одна за другой накрывали истребителя, но он продолжал драться, пока его не сбили».

Я не забыл того давнего разговора с Лавииским, он, видимо, тоже. Хотелось верить, что он сделал из него выводы. Во всяком случае, в последнем бою летчик вел себя так, что упрекнуть его было не в чем. Дрался до последнего патрона. Пехотинцы, конечно, не знали, как случилось, что летчик оказался один против нескольких самолетов противника. А произошло это только потому, что Лавинский бросил товарищей, рассчитывая уйти от «мессершмиттов». Но не ушел, они настигли его. Ему ничего не оставалось, как защищаться. Может быть, в последние минуты своей жизни он и понял, какую роковую ошибку совершил, бросив товарищей.

На этом печальном случае мы учили молодых летчиков всегда помнить закон войскового братства: сам погибай, а товарища выручай.

К половине декабря вражеская авиация часть своих сил бросила на бомбардировку наших железных дорог, пытаясь помешать нам подвезти резервы к среднему течению Дона, где советские войска развивали наступление.

Мы перебазировались в Бутурлиновку. Летали много, но воздушных поединков почти не вели. Фашисты избегали открытых боев. Их истребители в основном действовали методом «охоты», а бомбардировщики, завидев нас, уходили на свою территорию.

Но однажды, это было 28 декабря, посты ВНОС передали на командный пункт полка о приближении группы «юнкерсов». Они шли к станции Бутурлиновка, где разгружались наши наземные войска. Нужно было успеть набрать высоту и перехватить бомбардировщиков.

Мы с Кузьминым поднялись в воздух. «Юнкерсы» появились не с запада, как всегда, а с востока.

Но хитрость врагу не удалась.

Даю полный газ, но скорость кажется недостаточной. Расстояние до противника сокращается медленно. Включаю форсаж, безжалостно выжимаю из двигателя максимальную мощность. Да и к чему его жалеть, если утром мы с Кузьминым поклялись комиссару в случае необходимости пойти на таран.

 — Проклятые «харрикейны», — в сотый раз ругаю их. — Были бы у нас «яки», мы бы сейчас показали фашистам дорогу на тот свет.

А «юнкерсы» уже легли на боевой курс. Еще минута, и они успеют прицельно сбросить бомбы. От этой мысли выступает холодный пот. На станции стоят наши эшелоны с пехотой. Что делать? Решаю ударить реактивными снарядами: пулеметный огонь не достанет. Залп! Огненные трассы метнулись к группе бомбардировщиков. Немцы не выдержали и сбросили бомбы на порожняк, стоявший в тупике, в километре от вокзала. Освободившись от груза, они на полной скорости повернули на запад. Мы стали преследовать их.

Припав к прицелу, я не спускаю глаз с замыкающего бомбардировщика. Постепенно нагоняю его. Еще сто метров и… огонь. Очередь, другая, третья. Из «юнкерса» вырвался черный клубок дыма, но тут же растаял: то ли летчику удалось сразу потушить начавшийся пожар, то ли его совсем не было и дым появился от обогащенной смеси в результате резкой подачи газа. Отлично вижу разрывы своих снарядов на крыльях и фюзеляже бомбардировщика, но он продолжает лететь. Еще очередь! «Юнкере» начал заметно отставать и наконец круто пошел к земле.

Выбираю другую цель — правого ведомого. Дистанция не превышает ста метров. Жму на гашетку, но пулеметы, дав короткую очередь, захлебываются. Кончились патроны… У Кузьмина тоже оружие умолкло. Прекратить преследование? Нет. Буду таранить! Укрываясь от огня вражеского стрелка за стабилизатором «юнкерса», увеличиваю скорость. Фашист бьет по мне почти в упор, но ему мешает хвостовое оперение собственной машины. Об опасности не думаю, главное — догнать «юнкерса». Захваченный азартом, продолжаю вести машину на таран. Еще мгновение — и винт моего истребителя врежется в хвост бомбардировщика, беспорядочное падение двух разваливающихся самолетов завершит поединок…