— На Берлин! На Берлин! На Берлин!
Но тут же дамы снова забылись. Леа де Горн, которая держала политический салон, где бывшие министры Луи-Филиппа каждый вечер изощрялись в острословии, произнесла вполголоса, пожав плечами:
— Какая ошибка эта война! Какая кровавая нелепость!
Тут Люси ринулась на защиту Империи. В свое время она спала с одним из принцев императорского дома и считала все, касающееся императора, своим семейным делом.
— Да бросьте, милочка, не могли же мы, в самом деле, позволить пруссакам оскорблять нас до бесконечности; эта война — дело чести всей Франции. О, поверьте, я так вовсе не из-за принца говорю. Другого такого скряги свет не видел. Вы только вообразите, ложась спать, прятал золотые в сапог, а когда мы играли в безик, то ставил в банк бобы, потому что я как-то схватила ставки, конечно, шутки ради… Но справедливость — это совсем другое дело. Император прав.
Леа покачала головой с видом превосходства, как бы подчеркивая, что она лишь повторяет слова высокопоставленных особ. И, повысив голос, заключила:
— Это конец. Все они там, в Тюильри, просто взбесились. Вы поймите, Франции давно следовало бы их прогнать…
Ее слова заглушил негодующий хор голосов. С чего это она, сумасшедшая, ополчилась на императора? Разве он не принес нам счастья? Разве сейчас дела не идут превосходно?.. Никогда еще Париж так не веселился, как теперь!
Вдруг Гага, пробудившись от своей дремоты, вознегодовала, засуетилась:
— Да замолчите, Леа, это просто глупо! Вы, очевидно, не понимаете, что говорите!.. Я ведь жила при Луи-Филиппе, то-то было славное времечко, одни нищие да живоглоты. А потом наступил сорок восьмой год. Ох уж и гадость, ох уж и мерзость эта их республика! После февраля я буквально подыхала с голоду, поверьте мне… Если бы вам довелось такое пережить, вы бы на колени пали перед императором, потому что он наш отец, родной отец…
Пришлось ее успокаивать. И в благоговейном экстазе Гага заключила:
— Господи, пошли нашему императору победу! Господи, сохрани нам Империю!
Все дамы дружно подхватили ее мольбу. Бланш призналась, что ставит свечи за здравие императора. А Каролина прямо-таки в него влюбилась и целые два месяца выслеживала, торчала на улицах, где он проезжал, но, увы, не сумела привлечь к себе монаршего внимания. И все дамы начали дружно поносить республиканцев, требовали, чтобы их отправили на границу, — пускай там их всех перебьют, дабы Наполеон III, разгромив врага, мог спокойно царствовать на всеобщее наше благо.
— А этот поганый Бисмарк, вот еще тоже сволочь! — заметила Мария Блон.
— И подумать только, что я с ним знакома, — воскликнула Симона. — Да знай я только, я бы уж подсыпала ему в вино яда.
Но Бланш, которая все еще не могла простить высылки своего немчика, рискнула выступить на защиту Бисмарка. Может, он вовсе и не злой. У каждого свое ремесло. И она добавила:
— Вы же знаете, что он просто обожает женщин!
— Плевать нам на его обожание! — отрезала Кларисса. — Нам, может, с ним противно дело иметь.
— К сожалению, таких мужчин очень много, — сентенциозно заметила Луиза Виолен. — Лучше уж вовсе без мужчин обходиться, чем иметь дело с подобными чудовищами.
И спор продолжался. Дамы разобрали Бисмарка по косточкам, каждая в своем бонапартистском запале старалась лягнуть его побольнее; а Татан Нене тем временем твердила:
— Бисмарк! Надоели вы мне со своим Бисмарком! Зла я на него… Не знаю я никакого Бисмарка. Разве мыслимо всех знать!
— А все-таки, — заявила Леа де Горн, желая закончить спор, — этот Бисмарк задаст нам хорошенькую трепку…
Ей не дали договорить. Дамы так и набросились на Леа. Как? Как она сказала? Трепку? Это Бисмарку зададут трепку, это его погонят обратно прикладами в зад. Да кончит ли она болтать, эта недостойная дочь Франции!
— Тише! — шикнула Роза Миньон, оскорбленная этим шумом.
Снова на них пахнуло трупным холодом, и дамы замерли, смущенные этим напоминанием о смерти; снова их охватил смутный страх перед заразой. На бульваре опять раздался крик, хриплый и отрывистый:
— На Берлин! На Берлин! На Берлин!
Когда дамы решили уже уходить, из коридора вдруг послышался голос:
— Роза! Роза!
Удивленная Гага открыла дверь и выскользнула в коридор. Вернувшись, она сказала:
— Это Фошри, душенька, он внизу… Он не хочет подыматься и сердится, что вы здесь сидите.
Миньону наконец удалось убедить Фошри подняться. Люси, не отходившая от окна, свесилась вниз и разглядела на тротуаре господ мужчин; задрав голову, они делали ей какие-то знаки. Миньон в бешенстве даже кулаком погрозил. Штейнер, Фонтан, Борденав и прочие укоризненно и взволнованно разводили руками. Один лишь Дагне, не желая компрометировать себя, спокойно курил сигару, заложив руки за спину.
— А ведь верно, — воскликнула Люси, отходя от открытого окна, — я обещала вас увести с собой… Они нас давно зовут.
Роза с явным усилием поднялась с ящика. И пробормотала:
— Иду, иду… И верно, теперь она во мне больше не нуждается… Надо прислать монашенку…
Говоря это, Роза бродила по номеру, не находя своей шляпки и шали. Подойдя к туалету, она машинально налила в фаянсовый тазик воды, обмыла лицо и руки и продолжала:
— Не знаю, но для меня это был ужасный удар… Мы с ней не особенно ладили. И вот все-таки я с того дня совсем одурела… Разные мысли лезут в голову, самой хочется умереть, словно всему на свете пришел конец… Да, мне необходимо выйти подышать.
По номеру прошел тяжелый трупный запах. В течение нескольких часов дамы не помышляли о заразе, а теперь вдруг встрепенулись, струсили.
— Бежим, бежим, девочки, — твердила Гага, — это опасно.
Дамы стайкой выпорхнули из номера, кинув прощальный взгляд в сторону постели. Но Люси, Бланш и Каролина замешкались, а Роза тем временем успела в последний раз оглядеть номер, чтобы убедиться, все ли в порядке. Она задернула штору, потом, решив, что лампа в данном случае не подходит, зажгла свечу в медном подсвечнике, стоявшем на камине, и перенесла ее на ночной столик, поближе к телу. Пламя свечи ярко осветило лицо покойницы. Дам охватил ужас. Они задрожали и бросились прочь.
— Ах, она так переменилась, так переменилась! — пробормотала Роза, уходя последней.
Она вышла, закрыла за собой дверь. Нана осталась в одиночестве и лежала, запрокинув к потолку лицо, освещенная огоньком свечи. Лежала горстью праха, куском кроваво-гнойной плоти, грудой мертвых костей. Пустулы расползлись по всему лицу, слились в сплошную корку; гнойники успели побледнеть, опали, приняв серовато-грязный оттенок, и казалось, что это месиво, бывшее некогда лицом Нана, уже покрывается могильной плесенью, скрадывающей черты. Один глаз, левый, скрылся, исчез бесследно под пеленой гноя; правый, полуоткрытый, глубоко ушел в черную, смрадную дыру… Из ноздрей все еще сочилась сукровица. Красная корка, отвалившись от щеки, сползла на губы, уродливо искривив рот в улыбке. И вокруг этой пугающей, нелепой маски небытия струились золотым ручьем волосы, прекрасные волосы, хранившие свой пламенный, свой солнечный отблеск. Венера превращалась в прах, распадалась. Как будто зараза, подцепленная ею на парижских панелях, зараза, распространяемая человеческой падалью при попустительстве закона, эти миазмы, которыми она отравляла целую нацию, бросились ей в лицо, превратили его в гниль.
Комната была пуста. Громкий отчаянный вопль ворвался сюда с бульвара, парусом раздул штору:
— На Берлин! На Берлин! На Берлин!
КОММЕНТАРИИ
Восьмой роман серии «Ругон-Маккары» — «Страница любви» впервые печатался в виде фельетонов в газете «Бьен пюблик» (Bien publique) в конце 1877 года, в апреле 1878 года вышел отдельной книгой в издательстве Шарпантье. Вместе с романом в 1878 году была впервые опубликована таблица — генеалогическое древо Ругон-Маккаров (окончательный вариант этой генеалогии впоследствии был приложен к роману «Доктор Паскаль»), В марте 1893 года в парижском театре «Одеон» была поставлена по роману «Страница любви» пьеса под тем же названием, в создании которой Золя участия не принимал.