— Ах ты, Иисус твою Христос, — говорит Джо. — Я должен выпить. Двойного. — Он сворачивает на стоянку возле бара «Звездный дождь». — Ты идешь?

Я послушно следую за ним.

— Ну и дела, — говорит Джо, — меня еще в жизни так не оскорбляли. Что им всем, черт их дери, надо. О Боже, мы всего лишь поженились. А что было бы, если б ты и в самом деле натворила что-нибудь ужасное?

— А я и натворила.

— Ну, снова завела, как чокнутая. Выйти замуж — это ведь ерунда. Нормальная женщина была бы мне благодарна. Если бы они вели себя не так мерзко, мы бы их пригласили на свадьбу. Если честно, они сами в этом виноваты, черт меня побери. Все равно, я от тебя без ума, мы друг от друга без ума, а все прочее не имеет значения.

Мне хочется верить Джо; было бы намного легче, если бы он был прав. Надеюсь, он поможет мне сохранить и что-нибудь хорошее.

— Может быть, если Беата выйдет замуж за Улдиса… — начинаю я. Беата недавно получила степень бакалавра политических наук в Индианском университете, она встречается с Улдисом, латышом, который родителям нравится.

— Видишь, какая дрянная твоя старуха. Спорю, что твои родичи на ее свадьбу отвалят немалые денежки, а тебе ни доллара не дали. Всю жизнь мне приходится терпеть такую несправедливость.

— У них нет денег. Я думаю, когда у мамы что-нибудь появится…

— Ладно, ладно, на сей раз сделаю вид, что ничего не случилось. Послушай, мы ведь друг от друга без ума? — Джо кладет руку мне на колено и стискивает его. — Ну ответь мне хоть один раз, а?

Он еще сильнее сжимает мое колено.

— Да, — отвечаю я.

— Ну так докажи это как-нибудь. Постарайся хотя бы сделать веселый вид.

Я улыбаюсь, он отпускает мое колено.

— На самом-то деле это было очень смешно, — говорит Джо. — Твой старик притворяется, что переживает, и тут же принимается что-то бормотать по-латышски, твоя старуха бьет меня сумкой, дерьмо летит во все стороны. Хорошо, что я парень ловкий. Чокнутые, — хохочет он, — из всего делают трагедию.

— Мама ужасно переживает. И папа тоже. Я туда никогда не смогу вернуться.

— Ну, завела старую песню. Ты такая же, как они, из ничего трагедию делаешь. Неужто не видишь, до чего все потешно? Да посмейся хоть над чем-нибудь!

На моем лице появляется подобие улыбки. Мне хочется верить, что Джо прав, что происшедшее — сущая чепуха и что в общем-то все ужасно смешно.

Джо изучает меня.

— Это на самом деле одна из твоих проблем — отсутствие чувства юмора. Я вон сегодня в каком дерьме побывал, да еще все это мне пришлось пережить из-за тебя, а мне смешно. Рука чуть не сломана, не знаю, сумею ли вообще работать, а мне смешно. Ну, посмейся же и ты, почему ты не смеешься. Ведь смешно же было.

Он пригубливает из второй рюмки.

— А мы-то из кожи лезли вон, приехали сообщить, что поженились, ну, сумели они это оценить? Ни черта. Они только того и ждали, чтоб сыграть великую трагедию. Ну, думаю, сейчас начнутся рассказы о твоем загубленном детстве в разоренной Европе. Только об этом они и забыли сказать. Ну просто садись и плачь.

Бармен заскучал, протирая бокалы за пустой стойкой, он подходит к нам и обращается к Джо.

— Я верно расслышал? Вы поженились?

— Да, верно, пару дней назад. Наконец приехали сообщить ее чертовым родителям. Они иностранцы, не американцы, как мы с тобой, приятель. Ты и представить себе не можешь; никогда ничего подобного не видел.

— Прошу тебя, Джо, не надо, — я подергала его за рукав. Я не хочу, чтобы чужой человек смеялся над моей мамой.

Но Джо не обращает на меня внимания. В его пересказе все происшедшее действительно выглядит как фарс. Не так уж смешно, думаю я, но наглядно и почти терпимо. Может быть, он и прав.

— И правда странно, — говорит бармен. — Напоминает мне одну пьесу.

— Какую?

— Не помню названия, про старые времена. Меня жена потащила.

— О чем же?

— Ну, о двух молодых людях, они втрескались друг в друга, а родители не разрешали им жениться. Там на шпагах сражались, такие вот дела.

— Да, — Джо делается серьезным. — Послушай, Агата, что человек рассказывает. Это серьезно. Ромео и Джульетта, ему кажется, что мы с тобой Ромео и Джульетта.

Он снова поворачивается к бармену.

— Хорошо сказал, приятель. Ее дура мать меня чуть не убила. Наливай, я ставлю.

Себе он тоже заказывает. Я жду того момента, когда он вот-вот закажет еще одну рюмку.

— Джо, я хочу домой. У меня завтра экзамен.

— Господи, эта твоя вечная зубрежка.

Но Джо не спорит и больше ничего не заказывает; бармен исправил ему настроение.

Он открывает передо мной дверцу, устраивает меня поудобнее.

— Ну вот, мы теперь будем опять только вдвоем, малышка. Как этот бармен сказал. Ты видела, как они к тебе отнеслись, как к отребью какому-то. Но ты не волнуйся, о тебе буду заботиться я.

— Спасибо, — улыбаюсь я ему. Никого больше у меня нет.

Джо насвистывает, садясь в машину.

— Да, ты должна спасибо мне сказать, что я плюнул на все это дерьмо. Я с тобой совсем голову потерял.

Он тянется через меня и закрывает дверцу с моей стороны. Он меня обнимает, ерошит мои волосы, легко покусывает мочку уха.

Я слышу его слова, но чувство вины и сожаления слишком опустошили меня. Мне нечего сказать, я как растение, вырванное из земли.

Джо заводит мотор.

— Теперь нас ничто больше не разлучит. Ну, а бармен-то! Хорошо сказал! Как эти чертовы Ромео и Джульетта.

ЧАСТЬ IV

18. «ВЕЙ, ВЕТЕРОК, ГОНИ ЛОДОЧКУ…»

Прошел двадцать один год, я пропалываю мамины цветочные грядки, для нее эта работа уже не по силам. Вербейник, одуванчики и пырей поддаются с трудом, земля сухая, твердая, но работа все равно доставляет мне удовольствие. Иногда я думаю о том, что могла бы стать садовником, а не профессором, но вообще-то мне нравится моя работа в Висконсинском университете, в Уайт-Уотере, где я преподаю литературу двадцатого века и женский вопрос.

Я выпрямляюсь, поправляю волосы, смотрю на солнце. Похоже, уже пятый час, пора заканчивать, возвращаться в удобную квартиру родителей в безопасном районе города, куда они переселились после смерти бабушки, может, мне удастся минутку вздремнуть, послушать пластинки с латышскими народными песнями, которые воспевают труд и прилежание. Потом я смогу принять душ, переодеться и пойти вместе с отцом на лекцию, на концерт или на одно из многочисленных мероприятий в Центре латышской общины, расположенном в солидной северной части Индианаполиса. Может быть, сегодня, поскольку Джо со мной не поехал, я смогу побывать у друзей, с которыми удается повидаться так редко. Джо не нравится, когда я встречаюсь с другими латышами. Он уверен, что мы говорим по-латышски только потому, чтобы он не смог принять участия в разговоре, и что друзья пытаются свести меня с моими бывшими любовниками. Он подозревает, что тут над ним потешаются.

Я смотрю на мамину клумбу, смотрю, сколько сделала, вытираю руки о рубашку и без особого энтузиазма пытаюсь почистить под ногтями. Я люблю работать в саду без перчаток, ощущать теплую землю. Я люблю резкий запах собственного пота, смешанный с пылью, который я смываю, прежде чем приняться за другие дела.

Я оценивающе разглядываю свои руки. Они так явно начинают походить на мамины. Проступили жилки, мелкие шрамы, возрастные пятнышки. А ладони гладкие и твердые. Мои руки умные и сильные, руки садовницы, а не профессора. Они не дают повода даже заподозрить внутренние конфликты, нерешительность, слабость.

Я смотрю на мамины розовые космеи, пунцовые астры и винно-красные осенние хризантемы, — заросшие сорняками, цветы выглядят еще ярче, — и испытываю удовлетворение от сделанного, но пора и отдохнуть. Я представляю, как прохладная вода омывает мои волосы, плечи. Нет, приказываю я себе, пока работу не закончу, не брошу. Если поднапрячься, управлюсь меньше чем за час.