К несчастью, командор ван Харлем, тот опытный летчик, который совершил этот рискованный полет, погиб в автокатастрофе в Эйндховене в 1975 году. Я налетал с ним десятки тысяч миль, и нас связывала настоящая пилотская дружба.

Голландской Ист-Индией «Филипс» интересовался еще до 1940 года, однако нога моя ступила на эту землю не сразу. В пятидесятые годы я внимательно следил за тем, как неуклонно портятся отношения между Голландией и ее прежними владениями. В соглашение о независимости Индонезии голландская часть Новой Гвинеи не вошла. Ей через десять лет была обещана независимость, и население до поры до времени предпочитало голландский доминион, однако президент Сукарно хотел контроля над Новой Гвинеей немедленно, и отношения между двумя странами были весьма напряженными.

Когда этот конфликт возник, я с гневом наблюдал, как индонезийское правительство ведет себя по отношению к моей стране, особенно когда в 1957 году Сукарно изгнал всех голландцев. Полагая, что мы должны поддержать население Новой Гвинеи, я тем не менее считал, что, хотя у нас есть определенные обязательства по отношению к голландской Новой Гвинее, это не значит, что нам следует оставаться там до бесконечности.

На конференциях в Ко-сюр-Монтрё я встречался со многими индонезийцами. В разговорах с ними мне стало ясно, что корни конфликта куда глубже, чем казалось. Мысль о том, что голландцы должны остаться на острове Новая Гвинея, была для них категорически непереносима. Некоторые инстинктивно боялись, что мы вернемся из Новой Гвинеи в Индонезию. Другие опасались, что с нашей помощью эта территория добьется успеха быстрее, чем собственно Индонезия. Разговоры с глазу на глаз убедили меня в том, что самоуважение индонезийцев не допускало никакого продолжительного присутствия голландцев на острове. Так мне стало ясно, что нужно найти такое решение вопроса, которое позволило бы сочетать и самолюбие индонезийцев, и долгосрочные интересы населения Новой Гвинеи. В те времена иностранная политика нашего государства находилась в руках моего друга Лунса. Я не переставал донимать его расспросами, должны ли мы, по его мнению, пока оставаться в Новой Гвинее.

Потом мне случилось беседовать с Робертом Мензисом, премьер-министром Австралии, и я спросил его:

— Можем ли мы рассчитывать на австралийскую помощь, если дойдет до вооруженного конфликта с индонезийцами?

— Не обольщайтесь! — был ответ. — На это мы не истратим ни одного солдата, ни одной пули!

Также я выяснил, что деятельной помощи нечего ожидать и от американцев.

В этот период президент Сукарно постоянно путешествовал по миру. Когда в 1959 году он посетил Копенгаген, я решил переговорить с ним лично. Позвонив Оле Бьорне Крафту, датскому министру иностранных дел (мы несколько раз встречались с ним в Ко-сюр-Монтрё, и я был уверен, что он поймет мои мотивы), я попросил его организовать встречу с Сукарно, что он и сделал. Не успел я сказать несколько слов по-английски, как Сукарно предложил:

— Отчего бы нам, господин Филипс, не говорить по-нидерландски? Это легче для нас обоих.

Он предложил сигарету. Я отказался, пояснив, что давно не курю и что это обстоятельство значительно облегчило мне жизнь: в тюрьме я видел, как тяжко приходилось без сигарет моим товарищам-заключенным. Сукарно со смехом заверил меня, что когда у него были «неприятности» такого рода, это проблемы не составляло. Так наш тюремный опыт создал почву для взаимопонимания. Тут я сказал, что прибыл для встречи с ним как частное лицо, исключительно по своей инициативе и никого не представляю.

— Господин президент, — продолжил я, — я нахожу достойным сожаления то, что между нашими странами сложились такие плохие отношения. Улучшить их я не в состоянии, но обсудить с вами хотел бы. Я понимаю, что наше голландское высокомерие сделало с вами и с вашей страной. Конечно, я горжусь успехами Голландии, но считаю, что это не дает никаких оснований для чувства превосходства.

— Пожалуйста, не беспокойтесь. Мои лучшие друзья — голландцы.

— Но давайте будем честны. Мы, должно быть, ужасно вам досадили.

Помолчав, он сказал:

— Да, вы правы.

И мы перешли к обсуждению проблем Новой Гвинеи.

— В Голландии нет ни души, кому хотелось бы остаться в Новой Гвинее навсегда, — сказал я, — но и вы должны понимать, что у нас есть обязательства по отношению к населению острова. Кроме того, мы начали там целый ряд проектов по развитию — их следует завершить.

— Для нас это неприемлемо!

— Но давайте представим на минуту, что вы согласны с тем, что мы можем продолжать определенные проекты в течение пяти или десяти лет. Вы ведь знаете — мы нация школьных учителей, которые обожают учить других, как нужно работать.

— Это правда, но мы такого условия не примем.

— Но, может быть, это станет возможным, если вы сами, со своей стороны, выдвинете его? К примеру, скажете: «Мы, индонезийцы, de facto берем власть над этой территорией, но с одобрением отнесемся к тому, что вы, голландцы, закончите работу над такими-то и такими-то проектами»? Такой поворот будет с облегчением воспринят в Нидерландах, поскольку здесь любят вашу страну. Каждый предпочтет решение, которое позволит спасти лицо, прямому конфликту.

— Не вижу, как это можно осуществить.

— Мы могли бы положить начало, улучшив манеру, в которой разговариваем друг с другом на публике. Зачем все время ругаться? Возьмите, к примеру, дело Шмидта. — Я имел в виду нидерландца, которого ранее приговорили к пожизненному заключению за предположительно незаконную деятельность, а недавно выпустили на свободу, что вызвало в Индонезии бурю возмущения. — Ваша пресса возражает против его освобождения, это, в свою очередь, злит нашу прессу, и так до бесконечности. Господин президент, давайте сойдемся на следующем: я постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы с нашей стороны создалась более благожелательная основа для переговоров, и вы, со своей стороны, сделаете то же самое.

— Я хотел бы обдумать это. Да, я подумаю.

Мы расстались, пообещав друг другу, что расскажем другим об этом разговоре только тогда, когда наладится обстановка. Сам я держал его в тайне, поделившись лишь с Оттеном. Вернувшись в Голландию, доложил об этой беседе секретарю министра иностранных дел, а также переговорил с министром иностранных дел Лунсом. Он заявил, что мне ни в коем случае не следовало так разговаривать, поскольку, с его точки зрения, это ослабило нашу позицию. Я ответил, что слабей она стать не могла: слабей некуда. Тогда Луне пожаловался Волтерсому, и тот попытался меня отчитать.

— Послушай, я свободный человек, — сказал я. — Если я что-то решил, я это делаю.

И, как ни странно, на некоторое время из индонезийских газет исчезли нападки на Голландию. Чуть позже в Бонне стали циркулировать слухи, что я пообещал Сукарно, что наши отношения улучшатся. Конечно, наш посол сообщил об этом в Гаагу, где это только подлило масла в огонь. Но я считал, что сделал все, что мог, и не обращал никакого внимания.

После того, как в 1964 году страсти улеглись, Сукарно дал мне знать, что хотел бы повидаться со мной в Риме. Там мы и встретились за типичным «сукарновским» завтраком, на котором присутствовало человек тридцать, очень веселых.

— Пожалуйста, приезжайте в Индонезию! — сказал мне Сукарно. — Я хочу сотрудничать с «Филипсом».

— Приеду, если пригласите.

Приглашение пришло. Мне очень хотелось посмотреть, каковы возможности для бизнеса в этой огромной стране. Со мной ездил Нико Роденбург, который тогда возглавлял наш отдел телекоммуникаций. Мы пришли к базовому соглашению касательно технической помощи и обмена специалистами. Цель его была — вернуть национализированные филипсовские заводы в рабочее состояние. О восстановлении собственности, в силу политических обстоятельств, нечего было и думать, но удалось установить контакты с рядом влиятельных людей.

В итоге индонезийцы предложили нам подписать протокол о намерениях, в котором указывалось, что они хотят, чтобы «Филипс» выполнял определенные операции на заводах за плату. Результат не слишком успешный, но удивляться ему не приходилось.