В другой раз «вервальтеры» явились обсудить крупный заказ на магниты, который хотели нам передать. Магниты для громкоговорителей были нашей специальностью, но на этот раз мы подозревали, что они понадобились для пехотных мин, огромные количества которых требовались немцам для укрепления своих позиций в России. Нет нужды говорить, что выполнять этот заказ нам не хотелось. Мы так и сказали. В ответ нам пригрозили, что это может быть воспринято как саботаж. Однако, согласно Уставу сухопутных боевых действий, от нас нельзя было требовать производства амуниции или компонентов вооружения в объемах, превышающих нужды оккупационной армии.

— Господа, — сказал я, — вам известно, что мы юридически не вправе принимать от вас такие заказы. У вас есть власть, соответственно, есть возможность обвинить нас буквально в чем угодно. Вы можете даже расстрелять нас. Но это не наша, это ваша ответственность.

— Господин Филипс, заверяю вас, что эти магниты предназначены не для пехотных мин и не для вооружения. «Филипс» крайне заинтересован в получении такого заказа.

— Хорошо. Направьте нам письмо, подписанное главой инспекции по вооружению в Гааге, в котором удостоверялось бы, что эти магниты не будут использованы в минах и прочих видах вооружения. Мы изучим письмо и примем решение.

Письмо так и не поступило. Заказ на магниты не был принят. При этом любопытно заметить, что годы нацистского вранья не смогли полностью истребить старомодную немецкую честность. Множество немцев, особенно неполитизированные армейские офицеры, наотрез отказывались подписать лживые заявления.

Я обнаружил также, что и большое число деловых людей.

Германии, даже из наших конкурентов, общались с нами с открытым забралом. Так, у меня был разговор в Гааге с доктором Люшеном, одним из руководителей «Сименса», который выказал желание купить наш радиоламповый завод в Гамбурге.

— В начале оккупации, — сказал я ему, — я взял за правило не принимать от имени «Филипса» таких решений, которые не захотел бы выполнить после войны. В делах с немецкими подданными приходится быть особенно осторожным, поскольку я не свободен, так что, сделайте милость, давайте обсудим ваше предложение после войны. Разумеется, — прибавил я, — вы можете обратиться к нашим «вервальтерам» и заручиться их поддержкой. Однако я сомневаюсь, что вам это удастся, поскольку в их обязанность входит, помимо прочего, следить за тем, чтобы капитал и активы «Филипса» оставались нетронутыми. Можно еще, конечно, через наши головы попытать удачу с правительством в Берлине, но это уж ваше дело.

— Я вполне понимаю ваши резоны, господин Филипс, — ответил Люшен, — и принимаю их во внимание.

В этом месте книги мне хотелось бы выразить дань уважения тем работникам и работницам «Филипса», кто отдал свою жизнь, участвуя в движении Сопротивления. Их имена выбиты в камне на монументе работы Карассо, установленном в Эйндховене. Приношу слова благодарности и тем, кто, не меньше рискуя собой, сумел остаться в живых. Их имена так часто легко забываются! Но разве могло быть случайным, что эйндховенский «Филипс» в оккупированной Голландии именовался «британской крепостью»?

В эти трудные времена семья служила чем-то вроде противовеса. Мне по-прежнему удавалось проводить дома больше времени, чем до войны. Мы помогали друг другу. По воскресным утрам, как было заведено, встречались для беседы с Богом, и друзья наших детей тоже принимали в этом участие. Поддерживалась и традиция выезжать за город на велосипедах и тандемах.

С продуктами было непросто. Хотя наша тайная кормилица корова ежедневно снабжала нас галлоном молока, это не восполняло прорех в рационе большой семьи, который со временем все больше оскудевал. Мы строго придерживались принципа ничего не покупать на черном рынке. Точно так же воздерживались мы и от популярного обменного бизнеса и никогда не меняли радиоприемников на мясо. Весной 1944 года обнаружилось, что из трех наших младших детей двое, Фриц и малышка Сильвия, заразились от шофера легкой формой туберкулеза. К счастью, постельный режим и усиленное питание поправили дело.

Сильвия тщательнейшим образом делила между нами еду, до такой степени скрупулезно, что каждый член семьи получал свою собственную «именную» тарелку с маслом. В начале 1944 года недельный паек масла — на самом деле это был маргарин — составлял 146 граммов для взрослых и 175 граммов для детей. Как им распорядиться, было личным делом каждого. Кто съедал сразу, кто размазывал по тарелке потоньше, чтобы растянуть на неделю.

Вот в чем у нас никогда не было недостатка, так это в деревянных сабо! Мы заказывали их у мастера-обувщика, поставляя ему собственные деревья из «Вилевала», и обеспечили обувью многих людей. И дети наши в основном носили сабо и после освобождения никак не хотели переходить на обычную обувь: «Как, неужели нужно идти в школу в туфлях?»

Несмотря на все проблемы, мы не пренебрегали каникулами и брали старших детей на яхту. Но отпуска всегда были вынужденно короткими: я не хотел оставлять заводы надолго.

Дети проявили поразительную способность приспосабливаться к новым условиям. Переезжали с места на место без единой жалобы. Когда весной 1943 года я оказался в тюрьме, то из страха перед бомбежками попросил Сильвию на время выехать из Эйндховена. То лето семья частично провела в деревенской гостинице, а частично — на ферме неподалеку от Сент-Михельгестеля. Моя старшая дочь Дигна махала мне рукой, в оговоренное время проезжая мимо на велосипеде, в то время как я ждал ее, стоя на плоской крыше семинарии. Немцы, которым это не нравилось, неизменно ее прогоняли.

Моя жена так сильно верила в то, что все наши жизни, включая и мою, в руках Божьих, что ее добродушное спокойствие передалось всей семье. Позже, в 1944 году, в то самое утро, когда мой старший сын Тон должен был сдавать вступительные экзамены в среднюю школу, в семь утра бомбили окрестности Эйндховена. Но вот налет кончился, и Тон вместе с другими мальчиками невозмутимо пошел в школу.

Случалось и так, что мы были на волосок от гибели. Однажды зимней ночью случайная британская бомба упала на эйндховенскую газораспределительную станцию, которая находилась всего в сотне метров от «Лака». Многие жители близлежащих домов эвакуировались, мы же с несколькими соседями спрятались к нам в подвал. Положение было довольно серьезным. Опасность усугублялась тем, что техническая ошибка при попытке разрешить ситуацию могла привести к образованию чрезвычайно взрывоопасной смеси внутри газометра. Руководитель коммунальных служб, стремясь избежать взрыва, нашел в себе мужество и сумел перенаправить газовые потоки, когда верхний слой масла уже загорелся.

Между тем мы продолжали прятаться в бомбоубежище. После часового бездействия я не выдержал и вышел посмотреть, что происходит. И как раз в этот самый момент сорвало крышку газометра. Несколько минут — и весь газ выгорел, с воем взметнув до небес языки пламени. Но благодаря этому не произошло взрыва, который мог бы снести полгорода, включая и наш дом.

Последний раз я посетил лагерь в Вюгте в мае 1944 года, незадолго перед тем, как высадились союзники. Немцы нервничали, не зная, где именно это произойдет. Я приехал в Вюгт потому, что пошли разговоры об эвакуации лагеря. Именно этого мы опасались больше всего, ведь тогда множество заключенных, которых мы посильно поддерживали, оказались бы лишенными этой поддержки. И, разумеется, комендант лагеря подтвердил, что немцы рассматривают возможность эвакуации лагеря. Я попытался его переубедить:

— Но, герр комендант, кто же сюда придет! Предположим, они и впрямь достигли французского побережья, но это ведь совсем не близко! О вторжении на нидерландское побережье, скажем, через Хук-ван-Холланд, не может быть и речи! Как они будут снабжать армию через море? Даже и не волнуйтесь!

Между тем сами мы в Эйндховене ожидали вторжения со дня на день. Дома судили-рядили, как и когда это может произойти. «Лак» расположен рядом с вокзалом, и вполне возможно, что вокзал союзники будут бомбить. Так что мы решили, как только начнется вторжение, переехать в помещение Гольф-клуба и поселиться там в раздевалках.