Объявили Василия Ивановича Качалова — разговор Ивана с чертом из «Карамазовых». Больше двадцати минут продолжался этот монолог, и тишина стояла какая-то жуткая, нерушимая. И опять все молча встали, и только потом обрушились аплодисменты. А он стоял бледный и даже не кланялся — наверное, мысли были далеко в прошлом. Василий Иванович ушел со сцены и больше на вызовы не появлялся.

Когда в заключение объявили Москвина — тоже сцены из «Карамазовых» с Алешей — Иваном Кудрявцевым, даже стало как-то страшно за Ивана «Михайловича: как же ему должно быть тяжело завершать этот вечер памяти Учителя и друга. Не преувеличивая, скажу — это было потрясение. Какая же огромная затрата всех душевных и физических сил! И жалок он был, и потом страшен в своем неистовом гневе поруганного человеческого достоинства. Зал долго стоял молча, а потом бушевали аплодисменты и возгласы благодарности. Старая гвардия Художественного театра в тот вечер в последний раз вместе сплела этот венок в память своего великого Учителя.

После окончания был накрыт стол, где-то на верхнем этаже. Я пошла за кулисы к Ольге Леонардовне. Оказалось, что Василий Иванович уже уехал. Она сидела усталая, ждала машину. Когда я предложила ее проводить, Ольга Леонардовна сказала, что сегодня ей лучше побыть одной…

Проводив ее до машины, я поднялась наверх, куда приглашал Нежный — инициатор этого ужина. Там было довольно много народу. Москвин сидел мрачный и односложно и нехотя благодарил, когда ему выражали восторги. Федор Михальский шепнул нам, что Иван Михайлович просил Тарасову не уходить сразу, а остаться на его выступлении, но она уехала.

Сидели довольно долго, и разговор за столом как-то ушел в сторону от темы вечера. Незаметно исчез Михальский. Мы с Раевским вышли на улицу — уже кончалась короткая летняя ночь. Мы увидели выходящего Ивана Михайловича и услышали: «Ребяты, не бросайте меня, я нынче именинник». После секундной паузы Раевский распорядился: «Вы, Иван Михайлович, идите с Николаем потихоньку, а мы побежали!»

Бегать мы тогда еще кое-как умели. Иосиф — за какой-то заветной бутылкой, а я — домой, чтобы хоть как-то организовать стол. Очень скоро явился Иосиф. Я приготовила, что Бог послал, и как раз пришли Москвин с Николаем. «Ребяты, я ведь гость ранний» — значит, до утра.

Иван Михайлович никогда-то много не пил — так, две-три рюмки водки, а потом потягивал сухое вино. А в этот вечер он только отхлебнул, когда мы чокались, поздравляя его с днем Ангела. Коля позвонил Михальскому, и тот скоро прибежал. А потом Иван Михайлович захотел петь. Не помню, с чего началось, но пели много, и все вместе, и дуэтом: Иван Михайлович — первый голос, а я — второй. Он еще раньше учил меня вторить. Пели все его любимое: «Мы вышли в сад», «Дремлют плакучие ивы», «Я тебе ничего не скажу» и самое любимое — «Я встретил вас, и все былое в отжившем сердце ожило…» Время для Москвина было трудным: он расстался с Аллой Тарасовой, которую горячо любил. И в ту ночь эти грустные романсы он пел вдохновенно, прощаясь с чем-то своим, тайным. Без певческого голоса, но как же он умел взволновать нас своим исполнением.

Когда Иосиф и Федор пошли его провожать, было утро, и даже не совсем «раннее».

С какой благодарностью я вспоминаю эти часы!

В сезоне 1944 года вышла премьера спектакля «Последняя жертва». Ставил Хмелев. После кончины Владимира Ивановича он стал главным режиссером, а Иван Михайлович Москвин — руководителем театра.

Юлия Тугина стала одной из лучших ролей Аллы Константиновны Тарасовой, а Флор Федулыч Прибытков — последней ролью Москвина. Остальные исполнители были тоже очень хороши, но эти двое достигли особенной глубины и абсолютной сценической правды. По-человечески Ивану Михайловичу было очень трудно играть его героя в силу тех обстоятельств, о которых я уже говорила. Тем строже и сильнее был его Прибытков.

Николая Ивановича Дорохина снова попросили участвовать в военно-шефской бригаде.

На этот раз произошел такой случай. Дав концерт в одной части, бригада должна была на машинах ехать в соседнюю, поблизости. Но тут прилетел на У-2 посланный от командира летного полка, расположенного довольно далеко. После короткого разговора с командирами было решено, что Дорохин полетит в этот полк и на месте выяснит возможность «непланового» концерта. Лететь надо было минут десять — пятнадцать. «Уточка» оторвалась от земли и поднялась в небо. И вдруг на горизонте возникла черная точка — «мессершмитт». Черная машина стремительно надвигалась на У-2. Началась охота. Только виртуозное мастерство нашего пилота и разные скорости не дали фашисту расстрелять наш самолет. И после нескольких заходов «мессершмитту» пришлось повернуть обратно.

Страшными были эти минуты, но все кончилось благополучно.

Из полка позвонили, что Дорохин прибыл, но обратно ему лететь не разрешили, а участников бригады в штабной машине по «ксилофону» повезли на «незапланированный» концерт. Состоялся он уже поздно вечером.

Когда бригада вернулась в Москву, Николай Иванович мне об этом случае не рассказал. Рассказали его товарищи. На мои упреки он ответил: «А зачем? Все же обошлось! Конечно, было страшно». Каждый раз, когда муж уезжал на фронт с бригадой, а я оставалась в Москве, бывало очень тревожно. Ведь связи с бригадой не могло быть, а случалось всякое.

…В этом Сезоне театром была принята к постановке трагедия Алексея Николаевича Толстого «Трудные годы» (о Иване Грозном), главным образом, для Николая Павловича Хмелева.

Вспоминая те далекие дни, удивляюсь, как могла я пропустить событие, так взволновавшее всех нас в 1943 году, — внезапную женитьбу Хмелева на Ляле Черной.

Она сообщила об этом бывшему своему мужу Яншину в присутствии Николая Павловича Хмелева, будучи в гостях у Раевских. Нам с мужем довелось при этом быть. Одно могу сказать — свидетелям, как и главным действующим лицам, было трудно.

Ляля Черная — известная тогда артистка театра «Ромэн» — была очень красива, имела божественную фигуру, прекрасно танцевала и пела. Она пользовалась огромным успехом.

В самом начале ноября того же года Ляля родила Хмелеву сына. Николай Павлович был самым счастливым человеком. Нас пригласили в квартирку на улице Воровского. — две маленькие комнатки, в одной из которых лежал на кровати человечек в черных баках и с таким же пухом на головке, а в другой — кого только не было: наши актеры, друзья Хмелева, грузины и среди них знаменитый Хорава, в которого поголовно были влюблены все дамы (в Москве тогда гастролировал грузинский театр, Хорава играл Отелло), артисты из театра «Ромэн» с виртуозом-гитаристом Владимиром Поляковым.

В этой шумной тесноте, где говорились тосты и пелись заздравные песни, Лялю упросили танцевать, сгрудившись для этого, как в трамвае. Как же она танцевала! А сын Хмелева Алеша, нескольких дней от роду, спокойно спал под этот веселый пир в его честь. Его знаменитая красавица-мама, оказывается, ушла с ним из родильного дома на следующий день после родов.

Каким же непродолжительным было счастье мужа и отца. Бедный Николай Хмелев!

Кончился 1944 год. Новый, 1945-й встречали у Ольги Леонардовны. За столом — все те же и, как обычно, приходили от Тархановых Калужские и с ними, впервые за много лет, — Иван Михайлович Москвин. Когда он был с Тарасовой, домами не встречались.

В последние годы наши драгоценные «старики» как-то жались друг к другу, были очень ласковы, но без тени сантиментов.

В феврале 1945 года в театре случилась беда — скоропостижно скончался Василий Григорьевич Сахновский. С осени 1941 года ему выпало пережить очень много тяжелого, трагического. Владимир Иванович отвоевал его у «бдительных стражей правопорядка». По возвращении в театр Сахновский очень много работал. Я уже писала, что, несмотря на большую занятость и трудный быт, мы довольно часто собирались друг у друга. Василий Григорьевич с женой Зинаидой Клавдиевной тоже бывали у нас. Он сильно постарел, но даже о самом страшном говорил, не жалуясь, а с горьким юмором. Я очень горевала о Василии Григорьевиче, мне в театре от него было много доброго.