Уходят ночи призраки.

Прощайте, не до вас,

и утро входит близкое

в умытый круглый глаз.

Так снова совмещается

рисунок бытия

с вчерашним обещанием

возврата в Мир и Я.

Мы заполняем сызнова

все контуры свои,

мы вызволены — вызваны

из сонной колеи,

в которой исчезали мы,

какой-то были срок,

и не оттуда ль залита

нам чернота в зрачок?

Неведомо где были мы,

мне не пересказать

нежитое бессилие,

что нежило глаза,

что я впритык разглядывал

до голубой зари,

скитался и разгадывал

под веком изнутри.

И нерадивым школьником —

учеником тоски,

я провожу угольником

по ужасу доски.

Не знаю, как я выкручусь,

какой я друг ночам…

Когда-нибудь я выучусь

бессмысленным вещам.

Кто помнит контур смазанный

мучительной земли,

селеновыми фазами очерченной вдали?

— И загремели крышками,

вставая в полный рост,

мы их подсказки слышали

как излученья звезд.

Их пальцы в кляксах двигались

к тому, что было ртом,

их жизнь клубилась выдохом

на воздухе крутом.

Не небо — синь еловая,

в нее белым-бело

уходит «бестолковое

последнее тепло".

Равнина, даль безмолвная,

забор, а там — простор,

земля зеленокровная,

без звука разговор,

вся выглаженно-плоская,

зеркальна и странна,

свинцовою полоскою

над нею — тишина.

Дыхание оборвано,

за битвой этажей,

а здесь — пространство сорное

в обломках падежей.

И не хватает воздуха

вдохнуть, шагнуть сейчас

на улицы раскосые

в разрез глядящих глаз.

Беззвучные известия

безжизненных полей,

как бедные предместия

и мерзость пустырей,

сюда не знают выхода

из собственных границ —

огромным общим выдохом

отсутствующих лиц.

И дерзкая забывчивость

проснувшихся честна,

нахмурена, улыбчива,

уступчива, ясна.

Дыхания сцепления,

тепла опрятный дым,

неровные движения

по лестницам крутым.

Ночь облегла, колеблется неба каштановый бархат,

на дребезжащем троллейбусе едем вдоль черного парка.

Окна в молочном наросте греются нашим дыханьем,

плещут туманные крылышки каторжного уюта.

Плохо стоять в темноте деревьям посмертным изданьем.

Жизнь в переулках гремит битой посудой.

Месяц декабрь и железный мороз нелюдим.

Если есть человек — он как мы,

он бредет через срезанный сон, через вежливый дым.

Он в тяжелой одежде

покроя Усть-Кут и Нарым.

Он руки засунул в карманы

и кажется всех потерявшим.

Он держит

дыхания образ туманный,

чуть влажный,

папиросным цветком голубым.

Есть у него два билета

синего цвета,

типа «мне Родина снится»,

один он кому-то продаст,

если нет — он шапку положит на свободное рядом сиденье.

Тепло его головы

улетучится в сумраке млечном,

по которому скачут убийцы

и свистят безопасные пули.

У кассирши стрелковые были перчатки без пальцев,

она хорошо отрывала билеты.

Обращенье к мужчинам: «Мужчина!»,

а к женщинам только «гражданка…»

Глаза — два пограничника на советско-монгольской границе.

… прыйтулив к каменюге Павло карабин:

— Спасибо, Джульбарс, шо прийнес мне зеленую эту хвуражку,

пусть клыками помял козырек,

дай, красавица, белую ляжку,

для тебя я припас пузырек

и надраил гвардейскую бляшку.

…Розенбаум зудит, что «продрог»…

Юнга тщательно производит отмашку

и мелькает-мелькает над палубой белый флажок.

Уходит вниз стена в засохших язвах

к живущим под землей,

в подвалах пахнущих мышами.

Свет маленький, как родинка, в окне

бесцветные травинки греет.

Они укрупнены

вниманьем настороженным ребенка,

боящегося их исчезновенья,

потери линий, липкой пустоты

неосвещенного пространства,

его подстерегающего всюду.

На поворотах лестниц затхлый воздух

играет серым черепом своим:

то ниточкой гнилой его потянет,

а то подбросит, расколов пинком.

Что мне мерещится за этим спуском,

который, может, быть всю жизнь продлится,

кого внизу я встречу?

Вот проходит

наполненная временем старуха.

Младенец толстый шлепает босыми

ногами по огромным половицам.

И грязный кот, как сморщенная тряпка

лежит в углу и сохнет.

На меня уставились все трое.

Мне хочется уйти отсюда,

но лестницы широкие ступени

куда-то провалились. Я вперед

иду и сразу попадаю

в какой-то узкий, страшненький коридор,

набитый скарбом, все в чехлах из пыли.

Здесь по-другому, кажется, темно

от лампочки в янтарной паутине,

и двери в клочьях ваты, из клеенки

торчащей, будто когти их скребли

неведомого зверя, но и он

не уцелел.