А если меня спросят, я отвечу:

больше всего на свете я любил

попасть под майский дождь в Москве,

там Пушкин

уставился на девушек цветущих:

к их влажной коже прилипают блузки,

уже прозрачные от капель отягчённых

им свойственным весною ароматом,

что делит с ними мокнущий бульвар,

и площадь грезит прелестью их тел,

и в смехе их — притворное смущенье,

туманящее бронзовый покой

внезапно заблестевшего поэта,

на них взирающего через ямы глаз…

Как спрыгивает кошка в два удара —

так сердце останавливает бег:

дверь вдруг захлопнулась и ключ в замке оставлен,

а человек ушёл из стен родных,

их интерьеры рушит кислород

и не работает система отопленья,

как прочие системы. Этот дом

так изветшал, что никому не нужен,

его уже ремонтом не поправишь

и не загонишь тленье внутрь.

Пора ему на слом, пора…

Его с землёй дня через два сровняют,

пустырь же, что остался от него,

украсит травяной ковёр.

В чистом поле растёт не что селянин посеял,

в небе летит что угодно, но только не птица,

и не рыба плещет в полынных водах,

не Исус, так Варавва очаровывает Север,

и печально видеть, как портятся лица,

не от времени — а плодят уродов.

Странно, что Землю ещё населяют люди,

вроде делают много, чтоб исчезли,

непонятно грядущее: то ли будет,

то ли жизнь сложилась к его отмене, —

перед каждым словом щёлкает «если»,

как машинка для проверки денег

на фальшивость: что прикупишь на них, потом не надо

ни тебе самому, ни растущему чаду.

Я — последний человек тысячелетия —

некая расплывчатая веха —

не за что любить его — жалеть его,

этого, на сломе, человека.

Жизнь подробная до позвоночника раздроблена,

потому что на словах была загадана,

выстроенных точно взводик доблестный,

спотыкающийся через ногу за ногу.

Молодца ей дайте — барабанщика,

пусть размеренней да резче садит,

зенками уcерднее таращится —

вздрагивает бравыми усами.

Позади пыль серая, как облако,

впереди — лужок зеленый с клевером,

а дорога желтая да долгая

поднимается неслышно к небу…

Молодое вино… с ним продвинься еще на восток,

там для глупого сердца облюбован нестойкий шесток,

петушком-петушком пьяный мальчик бежит по Москве

и лебедушки белыя крыльями бьют в рукаве.

Майский дождик идет по гвоздочку, по пестику вкось —

ускользающий, слишком застенчивый гость,

и как звали не вспомнишь, но с кем-то тогда приходил,

кто траву шевелил и раскачивал в небе сады.

Некто в белых джинах на углу ВТО и Тверской,

молодая весна с непомерной тоской молодой,

и красивые люди, в намокающих тканях, гуськом

сквозь летящие капли проходят висок за виском.

Я влачу свою жизнь одеяньем бесцветным, истертым, —

отделили с чужого плеча,

даже честного слова не взяв, назначили место и время, —

Ничего-ничего, — говорили, — все на свете не первого сорта,

все же мир тебе теплую руку подсовывал в темень под темя,

и берег тебя долго — по черную челку, по седые вихры в эфир пеленая,

вспомни синее море, счастливец, и зеленую муть океана,

и как птицы, предчувствуя тьму, стояли на небе

крылатым, густым заклинаньем,

оперенье сжигая на карминовом, меркнущем шаре —

на остывающем жаре стеклянном.

Где же тот стеклодув, надувающий потные, красные щеки,

взвивающий пламя лиловой разрухой?

Суше стала вода, каменистей земля, да и воздух черствеет и тает.

Ясный свет, отбегая от глаз, уходя через правую руку, —

превращается в букву — шелестит,

загибающимися в пепел, исписанными листами.

Два баритона и сопрано

сопровождают неустанно

огней и мрака нарастанье

гармоний сладостным рыданьем

в дожде, дорогой № 9,

влекущей их сейчас на север,

в виду подстриженных газонов

над потным зеркалом Гудзона.

Стеклом сползали навзнич капли,

деревья, отлетая, зябли,

и справа, как отрытый череп,

затеплился Нью-Йорк вечерний.

Была вселенная огромна,

она отсвечивала скромно

кантатой Себастьяна Баха

одна над уровнями праха.

И в ней печалятся скитальцы,

у них на отпечатках пальцев

галактики ее петляют

пока машина их виляет.

Она хранила их мгновенье,

свои перебирая звенья,

и разрешая им подспудно

жить отголоском контрапункта.

Столпотворенье стен и света

ударилось в них как комета,

что долго в небе нарастала,

и их не стало,

как всех, кто были: мимоезжих,

мимоидущих — не коснуться, —

не надо плакать об ушедших,

они еще сюда вернутся.