Как Гамлет говорил: «Слова… слова…»,

а здесь вода, что выбирает ниже

строкою место, чтобы мирно течь,

субстанция подвижная как речь,

текучая, способная как лыжи

скользить,

как атаман касаться плеч

княжны перед картинным душегубством:

её пластичность, глубина искусствам

сродни, и плюс — возможность отразить

волненья наши или самый повод,

красой былины сердце поразить,

прикинуться иной чем прежде, новой,

певца зовущая попеть ли, погрустить,

что впрочем близко…

Сбоку от меня —

высокие холмы правобережья,

впитавшие в преображенье дня

всю летнюю безадресную нежность.

Их холод тайный ручейки хранят,

своим журчаньем подзывает вечность

студёная.

Я шёл по полотну

бездействующей много лет дороги

в посёлок Слуда, две больших сороки

вели позиционную войну

на шпалах…

Я упомянул

ручьи и родники,

я пил оттуда…

…бывало я чуть пальцами коснусь

воды стоящей в тёсаных колодах,

как грудь мне прожигала насквозь грусть

безмерная, таящаяся в водах.

И шевелили травами холмы…

Не удивился б, босховых уродов

увидев в глубине их тьмы,

когда б они внезапно распахнулись.

Какой-то холод адский их питал

и воду пропускал в замшелый улей,

к которому я губы преклонял

и отражался.

Ясные ключи

служили звёздам вехами в ночи.

Стояла там вода сторожевая

и службу неподвижную несла,

изменчивое небо отражая.

Не знавшая ни рыбы, ни весла,

но помнившая лица без числа,

но жизни лиц и шей с собой сливая,

она ночами к Господу росла,

их образ бережно передавая

Ему из этого земли угла,

всех по губам, по лбам припоминая,

кто пил её, она назад ждала,

и так жила, иных из них встречая

какое-то количество времён,

и день за днём по капле забывая

покинувших её.

Не трогал сон

её чела студёного без складок,

при свете дня зеркально гладок

был вид метафизический её.

Она облюбовав себе жильё,

Бог знает сколько лет не покидала

сих мест, но знала, что цветёт быльё,

поскольку рядом рассыхались шпалы,

и вздохи паровоза не трясли

её незамерзавшего жилища,

а рядом одуванчики росли,

повсюду пух раскидывая птичий,

ей тоже свои семечки несли

на всякий случай, или — из приличья.

Я помнил её чёрное лицо,

увиденное мной однажды ночью.

Я, подарил бы ей тогда кольцо,

когда б был окольцован. Впрочем,

на что ей эти знаки несвобод,

когда в неё годами небосвод

светящиеся сбрасывает кольца?

Я помню к ней тянулись богомольцы,

стояли на коленях у колод

и что-нибудь, наверное, давали

за то, что уносили по домам.

Старушки бедные в платках. Едва ли,

что ценное имелось там

для справедливого у них обмена

на чудо исцеленья; где безмена

на этот счёт отмерена черта?

По праздникам церковным череда

старушек с женщинами помоложе

к ней подходила и молила: «Боже,

спаси-помилуй-пощади рабу

Твоя…» и прочее, не помню дальше,

но вижу эту кроткую гурьбу

вокруг неё, и лица даже,

давно уже сокрытые в гробу.

Когда я руку в воду опускал,

зеркальную на миг сломав поверхность,

через своё лицо я попадал

(вообще она ему хранила верность,

как матушка всех мыслимых зеркал)

в такое место, где иной среды

вступали в силу странные законы.

Я не о преломленьи — о воды

уступчивости. О границе зоны

принадлежавшей мне и облакам,

разбуженным и всплывшим пузырькам,

о зрении её бессоном,

о наблюденьи света и вещей,

о дверцах наших собственных теней

о входах в мир сокрытый и бездонный.

Я помню, как смотрел в лицо воды,

как будто зазывающей: «Сюды…

сюды поди, соколик мой бедовый…»

Ей было холодно, и сломанной рукой

я ощущал немыслимый покой

её буддийской, медленной основы.

И пальцы, как живые якоря,

держали то, чем полнятся моря,

внутри её кривого зазеркалья

они теряли в скорости, и вес

их забывал, что где-то царь отвес

и медленно, непрямо вверх всплывали.

Я видел, что она, почти как кровь,

густа и стекловидна, вскинет бровь

она сближенью этому, и краску

цветною крупкой осаждает вниз

на дно уставшее — осенний холод лист

так в ледяную погружает ласку…

Уходящее солнце касается бережно мира,

всё потрогав руками, сгустив на прощание зелень, —

мальчик знает холмы, насекомых, шуршанье копирок

или птиц над печатной машинкой, утопленной в землю.

Крыши зебрами вышли из поля к воде однобокой.

Бьются в воздухе белом короткие красные флаги

и колеблется небо, покрашенной в синее лодкой,

подбирая бортами чернильную леску с бумаги.

Начинается мир как событье, как звоны трамваев

под холмами с кремлём, как скрещённые приводы улиц,

тарахтящих к реке — через реку — к мельчанью окраин

там они к ненадёжной полоске приткнулись.