— Но чем, чем только он ее обворожил? — в каком-то отчаянии воскликнул Степан Федорович.

— Это уже вопрос совсем другого рода, mon cher! — ответил Огрызков и пустился в подробное разъяснение своего взгляда на женщину вообще и на Миркову в особенности.

XXI

В ТЕЧЕНИЕ ВРЕМЕНИ

Ответ Хмурова, таким образом, действительно оказался удачным. Но чтобы самому в этом убедиться, он пошел, так сказать, навстречу событиям: он прождал два дня не без тревоги каких-либо новых вестей от Огрызкова или, пожалуй, прямого запроса от Мирковой, совершенно основательно полагая, что Зинаида Николаевна, если только ей все-таки доложат о циркулирующих слухах, обратится к нему первому за разъяснениями.

Но все было тихо и спокойно. Огрызков, по-видимому, терпеливо выжидал обещанного в телеграмме подробного письма, а от Мирковой никаких известий или запросов не получалось.

Тогда-то Иван Александрович и послал своего рода вызов, так как тревога и опасения все-таки не покидали его.

Он всегда любил краткость телеграфных объяснений и на этот раз послал Зинаиде Николаевне следующего рода запрос:

"Невыразимая тоска, словно горькое предчувствие несчастия, гложет сердце.

Ради Бога, успокойте меня, не случилось ли чего?

Jean".

Она любила, когда он рассказывал ей, что этим именем, бывало, называла его мать, никогда не говорившая с ним иначе как по-французски. Потому-то в письмах своих к Мирковой и даже в телеграммах подписывался он так.

Его тревожный запрос доверчивая женщина, в действительности ничего не слышавшая определенного, приняла за тоску по ней, за любовную истому в разлуке и, глубоко тронутая, поспешила ответить:

"Ничего не случилось, здорова, конечно, скучаю ужасно и жду возвращения".

Ему это только и нужно было. Опасность миновала, стало быть, ответ, посланный по научению Пузырева и с своею собственною прибавкою, имел желанное воздействие.

Конечно, он продолжал писать Мирковой, как глубоко тоже, с своей стороны, он страдает в разлуке, а Огрызкову на другое же утро отправил длиннейшее послание с целой историей на романической подкладке, причем главная цель письма заключалась в том, чтобы Сергей Сергеевич отнюдь не вздумал затрагивать перед Зинаидой Николаевной этого щекотливого вопроса, так как вся гордость ее будто бы в том состоит, чтобы добиться развода для него в секрете от кого бы то ни было. Затем жизнь продолжалась все та же. Жизнь вне каких-либо возвышенных целей, пошлым идеалом которой служили одни только эпикурейские наслаждения. Ради них можно было жертвовать всем, не только своим, но в особенности чужим.

В Варшаве, как, впрочем, и везде, Хмуров с обычною легкостью завязывал знакомства в кругу тех людей, которые пользовались популярностью по клубам, театрам и трактирам.

Внутренней домашней, то есть семейной, жизни, с ее тихими, но возвышенными радостями, с благородством ее целей, он не признавал.

Он ставил выше всего раболепное поклонение суетящихся перед ним ресторанных слуг, обильную еду с обильными возлияниями, развязывающими даже неговорливый язык; он любил зрелища, толпу нарядную и фешенебельную с виду, судя по туалетам, по внешности, и ненавидел толпу серую, простонародную, праздничную, ищущую в воскресные дни развлечения после недельного тяжелого труда и слоняющуюся по улицам непривычной к прогулке поступью.

Хмуров писал Мирковой в Москву, что болезнь его дяди осложняется, дабы только затянуть время, и вскоре вновь вошел в обычную свою жизнь.

Пословица говорит: "На ловца и зверь бежит". В данном случае она во всех отношениях оправдалась: Иван Александрович чего искал, то и нашел. Без женщин для него не могло быть полного блаженства, и он завел знакомство, развлекавшее его, в образе пикантной и даже весьма хорошенькой балетной танцовщицы Брончи Сомжицкой.

Бронча Сомжицка только что была покинута одним из поклонников, выехавшим к месту своего нового назначения. По духу, по грации, по обворожительному шику и уменью одеваться Бронча Сомжицка была чистокровной варшавянкой и гордилась этим, сознавая себя — впрочем, недаром, за исключением одной маленькой подробности, о которой из скромности умолчим, — ничем не хуже парижанки.

Бронча Сомжицка в тот же вечер, как рассталась со своим прежним поклонником, выглядывала во время антракта сквозь таинственное отверстие занавеса на собравшуюся в зрительном зале публику, как бы рассчитывая, кому из этих элегантных кавалеров всех возрастов и положений предложить открывшуюся при ней вакансию поощрителя таланта?

Ротмистра Кломзина она знала давно и не могла обратить на него особые виды по той простой причине, что давно он прослыл в мире дам, ищущих прочной привязанности, за кавалера, ищущего кратких и мимолетных встреч.

Но рядом с ротмистром недавно стал всюду появляться — и в особенности часто у них в балете — какой-то красивый, молодцеватый брюнет, с военной выправкой, но элегантными манерами, всегда одетый безукоризненно и, вероятно, приезжий. Брюнет ей нравился, и по фигуре, и лицом он подходил к ее вкусам, тем более что отбывший бригадный командир был белобрыс, яко чухонец, и не мешало

Да, но не мешало также распознать сперва, проезжий ли он или приезжий, получивший, быть может, в Варшаву прочное и достойное его осанки назначение?

Случай для знакомства не преминул представиться, и Бронча Сомжицка, сама обвороженная Хмуровым, не замедлила обворожить и его.

Таким образом, пробел, еще открытый в репертуаре варшавских развлечений Ивана Александровича, вскоре пополнился, но с появлением в программе его жизни этого нового персонажа вполне понятно, что его расходы значительно увеличились против прежнего.

Правда, Бронча Сомжицка сперва разрешила только, чтобы ей был нанесен визит, да и то еще вдвоем, то есть в сообществе ротмистра Кломзина. Уже этим одним она намекнула довольно ясно на то, что первого доступа к ней в дом недостаточно для воображения себя победителем. Приняла она гостей очень мило и очень ловко выспрашивала, надолго ли и зачем именно прибыл в Варшаву Иван Александрович? Впрочем, ловкость ее вопросов значительно парализовалась твердым решением двух приятелей, принятым еще дорогою к ней, не говорить ей ни единого слова правды, коль скоро она заинтересуется вещами, на которые почему-либо невыгодно отвечать. Они лгали ей, будто бы Хмуров находится в Варшаве по весьма важным делам и что пребывание его здесь может продлиться чуть ли не годы. Бронча Сомжицка этому верила и улыбалась, мысленно решив про себя, что в таком случае знакомство может продолжаться.

Однако прошло еще добрых четыре дня, пока она приняла первое приглашение Хмурова на ужин в "Европейскую гостиницу". Да и то добился он этой чести и столь лестного к себе доверия только благодаря ежедневному подношению очаровательной танцовщице довольно дорогих букетов во время спектакля, цель которых была возбудить зависть в кругу ее товарок.

Если до этого времени Иван Александрович и довольствовался номером в одну большую комнату с отгороженным отделением для спанья, то с этого вечера подобная скромная обстановка, по его тщеславному мнению, была уже немыслима.

Помещение было переменено на более шикарное: был занят огромный номер с окнами на Саксонскую площадь и состоящий из передней, гостиной, спальни и уборной. Был заказан заранее ужин на двоих, так как обещано было самою Брончею Сомжицкою столь желанное Хмуровым tête-à-tête. В этом ужине, конечно, все было предусмотрено, начиная от закусок, продолжая блюдами, сдобренными трюфелями, и заканчивая винами, причем, на польский лад, было отведено особо почетное место венгерским сухим винам, до сих пор еще славящимся в Варшаве, где, например, в одном погребе Фукера можно найти бутылочки, которым сто лет с лишним.