— Может, в других-то местах и нет ничего!..

— Везде-с! повсюду! — перебил ее отец Иван. — Там, смотришь, банк слопали; в другом месте концессию проглотили; в третьем армейский провиант сожрали… Э, да что и толковать!.. Лопавня, сударыня, такая пошла повсюду, что не знаешь, куда и прятаться! Того и гляди — живьем проглотят!..

И, махнув рукой, он снова зашагал по комнате.

— Да воскреснет бог! — шептала Анфиса Ивановна.

— А все почему? — продолжал он; — потому что господа бога прогневили, святые заповеди его забыли, владыку небесного на житейскую суету променяли! Из православных христиан в идолопоклонство обратились! Вот царь небесный и огневался: «Коли так, говорит, так вот нате же, пожирайте друг друга!» И резон! — добавил отец Иван, сделав одобрительный жест. — Ведь гнев господень и прежде проявлялся… Пробегите священную историю и вы убедитесь. Припомните потоп всемирный, Содом и Гоморру…

— Да ты про что это говоришь-то? — спросила Анфиса Ивановна, не совсем понимавшая отца Ивана. — Про что говоришь-то? Про крокодилов, что ли?

— Про них, сударыня, именно про них, ибо твари эти и суть крокодилы. Глотать, пожирать, забыть совесть, лопать без разбора, помышляя лишь о своем маммоне. Чего же вам еще, скажите, бога ради!.. Точно, не опровергаю, и в старину водились крокодилы, жадные были тоже, но до таких размеров не доходили!.. Помню я очень хорошо… Была, в мое время, в Питере инвалидная касса разграблена, так виновный — мучимый угрызениями совести, жизни себя лишил, а нынешние расхитители не только не лишают себя жизни, а даже обижаются, что их суду предают. Что же это за времена такие?.. Как тут быть? Как жить?.. Как горю помочь?.. Следовало бы за разрешением всего этого прибегнуть к тому, кто все разрешает и устрояет, к царю небесному, но небесный царь отвратил свое лицо от нас! Мы к нему, а он вопрошает нас; «Вам что угодно, господа? Зачем пожаловали? Ведь у вас иной бог есть, к нему и идите!» А идти к иному богу, к златому тельцу, все одно что самому в крокодила превратиться.

Анфиса Ивановна все это слушала, слушала и, наконец, вышла из терпения.

— Ну, — проговорила она, вставая с места: — правду сказала нянька твоя, что с тобой сегодня говорить невозможно! Ты из города-то совсем дураком воротился! Пил, что ли, много, — бог тебя знает! Только ты, сударик, такую чепуху несешь, что даже уши вянут. Златому тельцу я, друг любезный, не поклоняюсь, — стара я веры-то менять! — живу по-старинному, как отцы жили, а заехала я к тебе вот зачем. Желаю я, чтобы ты завтра утром у меня в доме молебен с водосвятием отслужил и хорошенько всю усадьбу святой водой окропил… Слышишь, что ли?

— Слышу, матушка, слышу…

— А коли слышишь, так, значит, и приезжай часов в девять утра. Да смотри! служить без пропусков и все, какие есть на этот случай, молитвы привези и прочти. А то ведь я знаю тебя! — прибавила она, грозя пальцем: — про золотого-то тельца ты толкуешь, а сам первый, с позволения сказать, пятки у него лижешь…

И, проговорив это, Анфиса Ивановна бросила на отца Ивана гневный взор и вышла из комнаты. Отец Иван словно замер на месте, не понимая, чему именно приписать гнев старушки. Только немного погодя, когда завернул к нему г. Знаменский и принялся толковать о появившемся в Грачевке крокодиле, отец Иван сообразил, в чем именно дело, и, забыв на этот раз и полученное из Москвы письмо, и обанкротившегося купца, и кражи банков, разразился неистовым смехом.

— Ой, — кричал он, — ой, не могу!.. Постой, дай отдохнуть!.. Отвернись на минутку, чтобы я твоего смешного лица не видал…

И, упав на кресло, он крепко схватился руками за готовый выскочить кругленький живот свой.

— Теперь я понимаю! — проговорил он немного погодя, отирая ладонью катившиеся по щекам слезы. — Так вот по какому случаю молебен-то требуется!.. Теперь понимаю!.. А я-то с ней аллегории разводил!..

И затем, вдруг вскочив с кресла и подбежав к г. Знаменскому, удивленно смотревшему на него и словно ошеломленному всею этою сценою, он ударил его по плечу и проговорил:

— А знаешь ли, приятель, какой я дам совет тебе…

— Какой? — спросил Знаменский,

— Брось-ка ты все свои занятия да ложись-ка поскорее в больницу, а то у тебя что-то глаза нехорошие.

Знаменский оскорбился и, не простясь даже с отцом Иваном, вышел из комнаты. Отец Иван проводил его насмешливым взглядом и принялся опять шагать по комнате. Так проходил он с полчаса, наконец подсел к окну, вынул из кармана скомканное письмо и начал читать его. По мере того как чтение доходило к концу, лицо отца Ивана становилось все мрачнее и мрачнее, а дочитав письмо, он снова скомкал его, сунул в карман и опять принялся шагать по комнате.

Вошел Асклипиодот — робкий, испуганный, пристыженный, и, увидав отца, бросился ему в ноги.

— Батюшка! — проговорил он: — я опять к вам! Выручите, съездите в Москву, затушите дело…

Но отец Иван словно не замечал сына и продолжал ходить по комнате…

Между тем Анфиса Ивановна на возвратном пути из села Рычей в свою усадьбу встретила Ивана Максимыча. Он шел по дороге и подгонял прутиком корову, еле-еле тащившую ноги.

Иван Максимыч был старик лет пятидесяти, с красным носом и прищуренными глазами. Когда-то при откупах служил он целовальником, в настоящее же время занимался портняжеством и торговлею мясом, поставляя таковое окрестным помещикам. Прежде ходил в длиннополых сюртуках, в настоящее же время, вследствие проникнувшей в село Рычи цивилизации, а некоторым образом повинуясь и правилам экономии, носил коротенькие пиджаки, и, в тех же видах, заправлял панталоны в сапоги. Водки, однако, как бы следовало человеку цивилизованному, Иван Максимыч не пил, и почему суждено ему таскать при себе красный нос — остается тайной. Не было ни одного человека в околотке, не было ни одного ребенка, который не знал бы Ивана Максимыча. Он всегда говорил прибаутками, часто употреблял в разговорах: «с волком двадцать, сорок пятнадцать, все кургузые, один без хвоста» и т. п. И потому, как только, бывало, завидят его идущим в фуражке, надетой на затылок, так сейчас же говорили: «Вон с волком двадцать идет!» Иван Максимыч был местною ходячею газетой. Рыская по всем окрестным деревням и разыскивая коров, доживающих последние дни свои, с гуманною целию поскорее покончить их страдания, он все видел и все знал, рассказывал все виденное и слышанное довольно оригинально, и потому болтовня его слушалась охотно, хотя и была однообразна.

Увидав Ивана Максимыча, Анфиса Ивановна приказала кучеру остановиться.

— Слышал? — проговорила Анфиса Ивановна, подозвав к себе Ивана Максимыча.

— Насчет чего это? — спросил он, снимая фуражку и подходя к тарантасу.

— О крокодиле-то?

— О, насчет крокодильных делов-то! — проговорил он, заливаясь смехом, причем глаза его сузились еще более, а рот растянулся до ушей, обнажив искрошенные зубы. — Вот где греха-то куча! Большущий, вишь, желтопузый, с волком двадцать!..

— Как! — подхватила Анфиса Ивановна. — Разве их двадцать?

— Сорок пятнадцать, все кургузые, один без хвоста.

— Кургузые?.. разве ты видел? — добивалась Анфиса Ивановна.

— Вот греха-то куча! — продолжал между тем Иван Максимыч, даже и не подозревая ужаса Анфисы Ивановны. — Должно, ухорский какой-нибудь!.. Ведь этак, чего доброго, крокодил-то, пожалуй, насчет проглачивания займется… и всех нас того!..

Анфиса Ивановна махнула рукой и приказала ехать. Домой она воротилась чуть живая и, несмотря на то, что по приезде приняла тройную порцию капель, чувствовала, что сердце ее совершенно замирает. Старушка бросилась в комнату Мелитины Петровны, чтобы хоть от нее почерпнуть что-либо успокаивающее, но Мелитина Петровна, увидав тетку со шляпкой, съехавшей на затылок, и с шалью, тащившеюся по полу, только расхохоталась и ничего успокоительного не сказала.

Анфиса Ивановна легла спать, положила возле себя горничную Домну, а у дверей спальни лакея Потапыча, чего прежде никогда не делала, и, несмотря на это, все-таки долго не могла заснуть, а едва заснула, как тут же из-под кровати показался крокодил и, обвив хвостом спавшую на полу Домну, приподнял свое туловище по направлению к кровати и, разинув огненную пасть, проглотил Анфису Ивановну!