— Когда же ты поедешь к графу?

— Сейчас. Приказал заложил карету и вот зашел к тебе… Вы собираетесь куда-нибудь? — продолжал Сергей Владимирович недовольным тоном, оглядываясь на бархатное платье, висевшее на ширме, и на выдвинутые ящики шифоньерки с кружевами.

— Мы можем остаться, — поспешила объявить жена.

— Пожалуйста, останьтесь. Я скоро вернусь и нужно будет о многом перетолковать. Очень может быть, что нам придется отправить Григория в Святское раньше, чем мы думали.

Людмила Николаевна ничего не возражала. В первый раз с тех пор, как она была замужем, приходилось ей скрывать от мужа чувства, волновавшие ее душу, и в первый раз мучила ее совесть за эти чувства. Не могла она не сознавать, что радость, охватившая ее при мысли, что сама судьба благоприятствует ей, грешна и основана на чужом несчастье, но ей так надоело себя насиловать, ей было так тяжело вести жизнь, противную всем ее вкусам и привычкам, ей было так мучительно стеснять дочерей и отравлять им существование подозрительностью, что она не могла не радоваться при мысли, что с отъездом Григория из их дома этой пытке наступит конец.

Послав сказать дочерям, что они сегодня никуда не поедут, она стала прохаживаться взад и вперед по комнатам, поджидая возращения мужа. Он нетерпения она ничем не могла заняться.

Наконец часа через полтора Сергей Владимирович вернулся и, обняв жену, торопливо увлек ее в кабинет.

— Ну, Милуша, ни за что не отгадать тебе, для чего за мной присылал граф, — начал он, опускаясь рядом с нею на широкий диван и устремляя на нее сверкающий радостью взгляд. — Дело Гриши, по приказанию государя, рассматривалось в Сенате и решено в его пользу.

— По приказанию государя? — повторила Людмила Николаевна с удивлением. — Но кто же за него просил?

— Ты представить себе не можешь. Я ушам своим не поверил, когда мне сказал граф… За него просила наша учительница музыки Полинька. Она отправилась в маскарад, подошла к царю и так красноречиво расписала печальную судьбу Гриши, и как ему тяжело жить в неопределенном положении вследствие проволочек суда, продолжающихся более двух лет, что царь был тронут и обещал ей приказать пересмотреть дело. Но это еще не все, — продолжал Ратморцев, — она сказала государю, что Гриша — ее жених. Понимаешь ты тут что-нибудь?

— Что же тут удивительного? — торопливо возразила Людмила Николаевна дрожащим от радостного волнения голосом. — Он бывал у нее почти каждый день, она красива и всегда выказывала ему много участия, что же мудреного, что они влюбились друг в друга?

— Нет, нет, тут что-то не так. Он — такой еще мальчик, не могла ему понравиться такая особа, как Полинька. Да и вообще… он был в последнее время так угрюм и печален… такие ли бывают влюбленные?..

— Неужто ты думаешь, что она солгала царю? — с досадой возразила Ратморцева и поспешно прибавила: — А граф что на это говорит?

— Да они там даже и мысли не допускают, что Григорий может на ней не жениться. Ведь государь убежден, что за него просила невеста.

Наступило молчание.

Людмила Николаевна, опустив голову на плечо мужа, размышляла о случившемся.

— Я очень рада, что он наконец имеет имя и состояние, — проговорила она вполголоса, точно про себя.

— О, и я этому бесконечно рад! — подхватил ее муж. — Но… Что, если он ее не любит, если…

— Он должен ее любить, должен! Из благодарности. Она прекрасная, энергичная девушка и сделала для него то, чего никто не сделал бы! — с воодушевлением, почти запальчиво воскликнула Людмила Николаевна. — Ему надо это объяснить.

— Тем более, что положение безвыходное, — согласился Сергей Владимирович. — Я тебе еще не успел все сказать: государь желает видеть его. Граф заявил мне, что завтра, в десять часов, я должен быть с Григорием во дворце.

Григорий Александрович Воротынцев обвенчался с девицей Ожогиной в первое воскресенье после Пасхи.

Свадьба была скромная, и в тот же день молодые уехали в свое родовое имение Воротыновку.

Людмила Николаевна с дочерьми на свадьбе не присутствовала. Свое намерение провести лето в Гнезде она отложила и, не дожидаясь оттепели, еще зимним путем уехала с дочерьми за границу.

Сергей Александрович должен был приехать за семьей летом вместе с мсье Вайяном, которого госпожа Ратморцева без труда уговорила остаться с мужем, чтобы ему не было слишком скучно в опустевшем доме.

XXIX

На башне маленькой церкви древней архитектуры, среди площади, окруженной домами с остроконечными, выдающимися вперед крышами, пробило девять часов утра.

Не успел последний удар колокола замереть в воздухе, как крайнее окно в одном из домиков, утопавших в зелени под яркими лучами солнца, растворилось и в нем появилась женщина в белом утреннем капоте.

Ей было около тридцати пяти лет, но на вид ей можно было дать гораздо больше. Ее большие серые глаза, казавшиеся совсем темными от черных ресниц, впали, лоб перерезался морщинами, углы поблекших губ, опускаясь, придавали горькое выражение ее улыбке, в густых волосах серебрилась седина, и выражение ее лица, когда с нею не было ее дочерей, было так печально, что жители города, в котором она жила с семьей третий месяц, иначе как la pauvre dame russe [31] ее не называли. Это была Людмила Николаевна Ратморцева.

— Няня, ты здесь? — спросила она, перегибаясь все еще стройным станом через чугунную резную балюстраду в сад с миндальными, лимонными и вишневыми деревьями в цвету.

От живой изгороди, где под высоким, развесистым каштановым деревом был деревянный стол, окруженный стульями, отделилась старушка, хлопотавшая у этого стола, и настолько скоро, насколько позволяли ей старые ноги, подбежала к своей госпоже.

— Здесь, сударыня, здесь. Стол для завтрака накрываю. Дети вскоре проснутся, кушать запросят.

— А как они провели ночь? Соня не просыпалась после того, как я ушла?

— Один только разочек, под утро. Испить попросила.

— Ты ей того чаю дала, что мы заварили?

— Точно так-с. Выкушали полчашечки, перевернулись на другой бочок и непременно заснули бы, кабы Веруша не всполошилась. Зачали промеж себя щебетать, ну, и разгулялись. Насилу я их угомонила. Почивают теперь.

— В котором часу дилижанс-то здесь ждут? — спросила Людмила Николаевна.

— В двенадцать, сударыня. Раньше двенадцати и ждать нечего, говорят.

— Успеем, значит, до приезда Сергея Владимировича прибраться.

— Как не успеть-с!

— Он с собой Захара привезет, девочки ему очень обрадуются.

— А уж пуще всего мусью Вальяна они с нетерпением ждут. И вчера вечером, и позавчера все про него говорили. Вспоминали, как он с ними, бывало, в Святском на лодке катался, когда еще Григорий Александрович у нас жил, — сказала няня и, заметив тень, набежавшую на лицо госпожи, не кончив речи, смолкла.

— Сейчас оденусь и сойду в сад. Пошли ко мне Акулину, — промолвила Людмила Николаевна, тяжело вздохнув.

— Той же минутой, сударыня! — И, печально понурив голову, старуха побрела в ту сторону, где находилось помещение прислуги, состоявшей из двух женщин и молодого лакея, вывезенных из России, да кухарки, кучера и садовника, нанятых по приезде сюда из местных жителей.

Сходя по широким каменным ступеням, спускавшимся с террасы в душистый цветущий сад под вечно синим южным небом, среди зеленеющей кругом панорамы гор, прорезанных живописным ущельями с разбросанными между высоких тополей красивыми хижинами, Людмила Николаевна вспоминала утро, когда ехала встречать мужа из села Святского в хутор Сосновку, сердце у нее ныло и слезы подступали к глазам.

Двух лет не прошло с тех пор, а сколько печальных перемен! Она сегодня не только не радуется приезду Сергея Владимировича, но со страхом и тоской ожидает свидания с ним. Ей всей душой хотелось бы отдалить эту минуту. Чтобы задержать его приезд, она все время обманывала его в письмах. О, если б только он знал, для чего переезжает она с детьми из города в город, от одного доктора к другому! Если бы он знал, что именно погнало их прошлой осенью из Женевы в Париж, в Ниццу, а из Ниццы в Лейпциг и, наконец, сюда! Если б он это знал! Давно был бы он уже с ними, и тогда ей было бы так трудно сдерживать отчаяние, что она не в силах была бы владеть собой.