Послезавтра!

Григорий надеялся, что ему позволят, как прежде, провести вечер. Домой не хотелось рано возвращаться. Сидеть одному, с мрачными думами, в мезонине, когда внизу Соня с Верой веселятся в обществе, с которым он незнаком, — какая мука!

— Отчего вы не хотите, чтобы я посидел у вас после урока, как бывало прежде? — спросил он дрогнувшим голосом, когда Полинька поднялась с места, давая ему этим понять, что он должен уехать домой.

— Да ведь вы сами же просили меня съездить к Марфе Александровне, — ответила она.

Совсем не то хотела она сказать ему, слова утешения рвались у нее с языка, хотелось, чтобы Григорий знал, что она думает о нем постоянно, что у нее не будет ни минуты покоя, пока судьба его не устроится. Хотелось намекнуть ему, что она решилась для него на то, чего ни для кого бы в мире не сделала, но она не поддалась порыву откровенности и, прощаясь с ним, посоветовала ему только не отчаиваться и не считать себя совсем одиноким на свете.

— Да вы, верно, в первый раз в маскараде? — сказал молодой человек, одетый по последней моде — в светлый фрак с узкими, почти до пят фалдами, высоким батистовым жабо, в котором сверкал бриллиант булавки, со множеством дорогих брелоков, свешивающихся с двух толстых золотых цепочек на груди.

Беззаботная и слегка надменная улыбка красиво очерченного рта, открывая белые зубы, отражалась в его прищуренных веселых глазах, пытливо устремленных на женщину в домино и маске, опирающейся на его руку.

— От кого прячешься? Чего ты боишься? — продолжал он закидывать ее вопросами, проходя с нею за колонами, мимо высоких окон, в большом, залитом блеском зажженных люстр и канделябров, белом зале.

Но маска — это была Полинька, — продолжая внимательно вглядываться в толпу, расхаживавшую по залу, не отвечала ему.

— Да ты, кажется, и не слышишь, что я говорю тебе? Для чего же тогда выбрала ты меня своим кавалером? — продолжал он шутливо обращаться к ней. — Ну, будь же откровеннее, сознайся, что ты приехала сюда не для маскарада… Как мне ни прискорбно, но я помогу тебе найти того счастливца, из-за которого так дрожит эта прелестная ручка.

— Мне жарко, здесь такая духота, — проговорила она, не переставая тревожно оглядываться по сторонам.

— Хочешь мороженого, лимонада? Пройдем в буфет…

— Нет, нет, — нетерпеливо прервала она его, раздраженная ухаживанием этого незнакомца, необходимостью выслушивать его любезности, выносить нежное пожатие его руки и сверкающий взгляд, которым он впивался в ее глаза и в нижнюю часть ее лица, белевшую сквозь черное кружево полумаски.

Никогда еще не была она так мало расположена кокетничать, как в эту минуту.

Государь вошел в зал с полчаса тому назад, и Полинька уже раза три успела пройти мимо него так близко, что стоило только произнести вполголоса вступительную фразу, которую она мысленно повторяла уже много дней сряду, чтобы он услышал ее, но у нее не хватало решимости сделать это, а когда она в третий раз поравнялась с ним, он как будто обратил на нее внимание, отвернулся от генерала с которым разговаривал, чтобы посмотреть, на нее, и глаза их встретились.

Это длилось одно мгновение, но Полинька так оробела, что, схватив под руку первого проходившего мимо молодого человека, увлекла его за колонны.

— Кто это говорит с государем? — спросила она у своего кавалера, не вслушиваясь в его любезности.

Он стал всматриваться туда, куда она смотрела и где толпа почтительно расступалась перед царем, оставляя на очищенном пространстве только одну даму в маске и в черном домино, очень похожем на то, что было на Полиньке. Эта дама, оживленно жестикулируя миниатюрными ручками, обтянутыми черными перчатками, говорила что-то царю, забавное должно быть, потому что он улыбался, смотря на нее сверху вниз тем пронизывающим взглядом, который многие даже из его приближенных не могли выдерживать.

— Кто это такая? — повторила Полинька.

Ее спутник засмеялся.

— Да ведь она в маске, как же ты хочешь, чтобы я знал, что она такая? Мало ли их здесь! Многие нарочно только для того и приезжают в маскарад, чтобы потом хвастаться тем, что они интриговали государя. Эта отойдет, другая явиться на ее место. Государя постоянно осаждают маски, — говорил он со спокойной развязностью человека, близко знакомого к описываемой им сфере. — Его величество это забавляет. Между ними есть остроумные, и ему часто приходится слышать здесь то, чего они нигде не услышат. — И вдруг, обернувшись к своей даме, он с усмешкой заглянул ей в глаза, сверкавшие сквозь щели маски, и протянул с оттенком иронии: — Может быть, и ты имеешь желание побеседовать с государем?

Она утвердительно кивнула.

— Так торопись. Царь сегодня здесь недолго останется. Подойди к нему смелее, он смелых любит. Ты высока ростом и стройна, ручка у тебя замечательно мала, ножка тоже, — продолжал он с бесцеремонностью, допускаемой при разговоре с женщиной в маске. — Голос у тебя чудесный, ты, должно быть, хорошо поешь, да? И хотя, кроме наивностей, я от тебя ничего не слышал, но мне почему-то кажется, что ты должна быть умна и даже остроумна. Ты имеешь полное право подойти к царю и выразить ему твои верноподданнические чувства. Ведь ты, надеюсь, не просьбами же будешь утруждать его? Для этого у него есть министры и комиссия прошений, а сюда приезжает, чтобы развлечься от дел.

— О, нет, нет! — поспешила успокоить его Полинька.

— Ну, так иди же! — И с этими словами, не давая девушке опомниться, кавалер потащил ее вперед.

Не переставая следить глазами за высокой фигурой императора и не выпуская ее руки из-под своей, он выступил с Полинькой на середину зала и, ловко лавируя среди толпы, пробрался к дверям, растворенным в соседнюю комнату, у которых государь, разговаривая с маской, замедлил шаги.

Сознавая, что роковая минута близка, Полинька чувствовала то, что должен чувствовать человек, кидающийся в пропасть. У нее не было сил ни думать, ни говорить, а то она, может быть, стала умолять о пощаде. Ноги под нею подкашивались, и вся она дрожала, как в лихорадке. Мыслей в голове не было ни одной, было только сознание, что вот сейчас, сию минуту она должна просить царя за Григория, но что она скажет, какими словами, в каких выражениях изложит она свою просьбу, ничего этого она не могла сообразить.

Среди движущегося моря черных фигур, одетых в домино, мелькали, у нее перед глазами концы разноцветных лент, сверкали золотые аксельбанты, густые эполеты, широкие груди, увешанные орденами, белые жабо, подпиравшие гладко выбритые подбородки, старые и молодые лица, с усами и без усов, высоко взбитые хохлы напомаженных черных, белокурых и седых волос. Все это сливалось перед Полинькой в хаотическую фантасмагорию, под звуки оркестра, гремевшего с хоров, под писк масок, говор и смех толпы, до боли раздирая ей уши и затуманивая ум. Веки сами собою смыкались, она была близка к обмороку.

И вдруг, в ту самую минуту, когда всего менее можно было этого ожидать, она очутилась перед государем.

— Courage! [30] — прошептал ей на ухо чей-то голос, вероятно ее спутника.

— Ваше величество…

Эти слова были произнесены очень тихо, но государь услышал их и остановился.

Тогда произошло нечто такое, что Полинька после, даже и тогда, когда вполне овладела собой, никак не могла объяснить: точно по мановению волшебного жезла, все, что было вокруг нее, куда-то исчезло, и ей представилось, что она с царем одна во всем зале. Он пристально и повелительно смотрел на нее. Отступление было невозможно, что бы ни случилось, надо было действовать.

И Полинька с отчаянной решимостью высказала все, что знала про Григория. Слова являлись как-то сами собою, фразы складывались без участия разума и воли, вполне бессознательно.

Сколько времени она говорила и что именно, этого она не знала. Она только слышала звук собственного голоса, да и то невнятно, точно издалека.