Муж ее был другого мнения. Потому ли, что мать этой девушки доводилась ему родной теткой (она была дочь Дмитрия Ратморцева, брата его отца), или потому, что к понятиям о нравственности этот ученик тогдашних мыслителей относился еще строже своей жены, но его размолвка с Воротынцевым была последствием этой именно истории с приемной дочерью их прабабки, и Воротынцев это знал, хотя объяснений между ними и не происходило.

— А все-таки вы с Захаром наблюдайте, чтобы у нас в доме про то, что делается у Воротынцевых, не болтали, — повторила Людмила Николаевна, поднимаясь с места, чтобы идти в свою спальню. — Сергей Владимирович этого не желает!

Да, Ратморцев этого не желал.

«Кабы я ему другом был, мне было бы, кажется, легче, — написал он жене, — но ты понимаешь, друг мой бесценный, как трудно всех уверить, что иначе как с душевным сокрушением мы к этому прискорбному событию относиться не можем. Как Александр нам ни антипатичен ввиду порочности своих духовных свойств, но нельзя забывать, что его отец доводился двоюродным братом моему отцу, что свою юность он провел в нашем доме и что сам я слишком долго — увы! — был его другом! Тебе, ангелу-хранителю моей души, известны причины, заставившие меня отдалиться от этого несчастного. Да, он — несчастный и потерянный человек, ибо утратил способность отличать добро от зла, и давно уже нет доступа в его душу ни любви, ни жалости к ближнему. Но можно ли сказать, что ему нет извинения в таковой его жестокости и порочном складе характера и ума? Нет, это нам утверждать было бы грех, ибо мы с тобой знаем, как и кем он был воспитан, какими пагубными примерами началось его детство и каким испорченным вступил он в жизнь. Одного боюсь, чтобы граф Александр Христофорович не потребовал от меня чистосердечного мнения относительно этого дела, несчастного и позорного для всей нашей фамилии. А так как у меня есть данные предполагать, что мои опасения могут в самом непродолжительном времени сбыться, потому что враги Воротынцева действуют с изумительной энергией и близки к цели, то прошу тебя поспешить мне на помощь в эту труднейшую минуту моей жизни. Присутствие твое и детей в доме ободрит меня, успокоит и снимет тяжесть с сердца, под бременем которой я изнемогаю».

Не в первый раз получала Людмила Николаевна от мужа письма, подобные вышеприведенному отрывку, и каждый раз они приводили ее в сладостное и восторженное умиление. О, как любила она его, своего милого Сергея! Каким он ей казался добрым, честным, великодушным и справедливым! Как она гордилась его доверием и любовью к ней, как благодарила Бога за то, что он избрал ее в подруги жизни! Со дня на день сближались они, сливались душой все теснее и теснее, и день ото дня, стремясь одновременно к нравственному совершенству, становились необходимее друг другу.

Через несколько дней Людмила Николаевна с семьей была уже в Петербурге.

— Ну, Милуша, наконец-то мы одни! — вырвался у Сергея Владимировича вздох облегчения.

Уж много часов прошло после его встречи с семьей, после первых излияний и обычных расспросов про путешествие, происходивших при свидетелях. После ужина и продолжительной беседы с дочерьми и мсье Вайяном Сергей Александрович, благословив детей на сон грядущий и сказав несколько теплых слов их учителю, не тотчас же пошел к жене, а сначала удалился в кабинет, чтобы, как всегда, позаниматься делами, перед тем как идти спать. Но сегодня он был так взволнован, что даже и не присаживался к письменному столу, а ходил взад и вперед по комнате до тех пор, пока на часах не пробило двенадцать. Тогда, убедившись, что в доме все огни погасли, он потушил лампу, взял зажженную свечу и прошел на половину жены узким потайным ходом, проделанным в каменной стене еще при покойном его отце, большом охотнике до подобных оригинальных затей, придававших пикантность ночным свиданиям с законной супругой.

Людмила Николаевна тоже с большим нетерпением ждала свидания наедине с мужем. Едва только успел он переступить порог высокой, просторной комнаты с широкой кроватью под зеленым штофным пологом посреди, как между ними завязалась одна из интимных бесед, возможных только между людьми, понимающими друг друга с полуслова и даже без слов умеющих читать в душе друг у друга. Слова не договаривались, ответы произносились раньше вопросов, речь перескакивала с одного предмета на другой с крайней непоследовательностью.

— Я тебе не все написал… Страшные улики против Александра…

— Значит, это верно, что та еще была жива, когда он…

— Когда он женился во второй раз? Да, верно. А кроме того, ее ребенок…

— Неужели он жив?

— Жив. На след его, кажется, уже напали.

— Господи! Ах, Сережа, Сережа! — простонала Людмила Николаевна, в страхе и волнении прижимаясь к мужу. — Что же это будет? Боже, что же это будет!

— Надо надеяться, что все это свершится помимо воли Александра Васильевича.

— О, разумеется! Не такой же он злодей, чтобы родного ребенка…

— Но ведь это надо доказать.

— Он докажет, он такой ловкий.

— Положим даже, что и докажет, но…

— Его брак с Мари будет признан незаконным, и дети от нее… неужели? Но ведь это ужасно, Сережа, это хуже всего, что можно себе представить! Марта еще не пристроена…

— Баронесса всем и каждому рассказывает, что она запретила сыну и думать про дочь Александра Воротынцева.

— Ну, разумеется. Всякая поступила бы так на ее месте. Теперь бедной девушке уже не сделать порядочной партии. А мальчики-то! Мальчики! У них все отнимут, имя, состояние…

— Только родовое.

— Все равно. Срам-то какой! А тот, несчастный…

— Да, вот как судьба играет людьми. Мнил себя сиротой без рода, без племени, и вдруг…

— Да где же он? Кто его нашел? Откуда ты это знаешь?

— Захар мне намедни намекнул. Я, разумеется, расспрашивать не стал и повторил ему только, чтобы наши люди не смели болтать про эту историю.

— Но откуда Захар-то наш знает?

— Слухом земля полнится. Он же с сыном старика Бутягина в дружбе и на дому у него бывает, ну, а там все известно. Старик поклялся, что ничего не пожалеет, чтобы только доказать, что Александр Васильевич от живой жены на другой женился и что ребенка этой несчастной отдали в воспитательный дом, а не похоронили вместе с матерью. Дело уже переслано сюда из тульской уголовной палаты. Здесь оно, без сомнения, пролежит долго, и, по всей вероятности, ходатай Воротынцева похлопочет найти какую-нибудь закорючку, чтобы его препроводить обратно туда, откуда оно пришло. Но ведь и противная сторона будет действовать, а в конце концов — кто знает? — может быть, и одержит верх.

— А до той поры сколько муки и страха вынесут семья Воротынцева и сам он! — заметила со вздохом Людмила Николаевна.

— Да, настрадаются, — подтвердил ее муж. — Впрочем, до сих пор незаметно, чтобы он унывал. На прошлой неделе я встретил его на Невском, в открытой коляске, с дочерью; таким же молодцом кажется, как и всегда.

— Несчастная девушка!

— Не заметно, чтобы ей было что-нибудь известно; нарядная такая, веселая и, как всегда, первая мне поклонилась. Александр отвернулся, а Марта как-то особенно низко и почтительно нагнула головку, когда мы поравнялись. Со мной был князь Дмитрий Васильевич. Он рассказал мне, что с некоторых пор Воротынцев всюду показывается с дочерью. Каждый день гуляет с нею в Летнем саду, возил ее в духовный концерт в капеллу. Марья Леонтьевна с меньшими детьми и с гувернером останется еще долго в Царском.

— Бедные, как мне из всех жаль!

— И мне их тоже жаль, моя душечка, — возразил Сергей Владимирович. — Но мне жаль также и того, который вырос сиротой, в темной нужде и одиночестве, и которому предстоит тяжелая доля, когда он мог бы пользоваться всеми благами жизни. Во мне возмущается чувство справедливости, когда я вспоминаю о нем, и голос совести говорит мне, что способствовать восстановлению его прав — мой долг.

— Ты вмешаешься в эту историю?

— Боюсь, что буду вынужден к этому. Суди сама. Вчера вечером Захар опять заговорил про Бутягиных. Старика сюда ждут. Сын его прибегал узнать: допущу ли я до себя его отца, если он придет ко мне за советом.