После той стычки гвардейцы пришли большой силой от Мариба: нет, не затем, чтобы навести порядок. Солдат халифа не занимала кровь, лившаяся на щебенку Неджда. Нет, они двинулись к каабе племени гатафан: по слухам, ее восстановили, и теперь всякий мог открыто принести жертвы Хозяйке Трех Пальм.
Гвардейцы прошли самумом через святилище, и снова разорили его - как и три века назад. Горы-близнецы Аджа и Сальма, столпы северного Неджда, уже три века видели одно и то же: люди возвращаются к вере предков, а потом приходят воины халифа и разбивают камни каабы.
Но на этот раз гвардейцев подстерегли - как раз в ущелье между острыми скалами, которыми щетинились Близняшки. Укайлиты потеряли в том бою двоих лучников, но не жалели: гвардейцы с тех пор не совались на плоскогорье, ходили большими отрядами по караванной тропе из Ятриба в Мариб, никуда не сворачивая. И вот теперь, по слухам, они пришли в Таиф - за тем же самым, что и к гатафан за месяцы до того. Разорить старый храм Манат - мало им засухи и недорода. Им нужно снова позлить Псоглавую Хозяйку Медины.
Болтали также, что вроде как в Таиф еще раньше пришли парсы во главе с большим столичным начальником, и что вроде как старой вере вышли послабления и теперь можно не скрывать и не закапывать божков, если в кочевье наведываются гости. Набих в эти россказни не верил - он слишком многое перевидал на своем веку, слишком многих схоронил под щебнистыми увалами, и не надеялся на милость властей. И что, кто оказался прав? Халифские солдаты стоят в Нахле, а в Таифе, говорят, беспорядки.
Совсем шепотом передавали, что на западе встает новая сила - карматы, и вот они-то обещают всем долгожданную свободу. И что не будет больше богатых и бедных, и не будут больше приходить, всякий раз в новое время, халифские сборщики закята - и отбирать у бедуинов последнее. Но Набих и про карматов особо не слушал: во время их налета на Таиф он потерял троюродного брата с семьей - те гостили у родственников. Про то, как они погибли, он наслушался - и с тех пор запретил поминать о карматах в своем присутствии.
Ну да шайтан с ними, с этими безумцами с запада.
Шейх нахмурился и снова осмотрел доставленное пастухами.
Второй браслет - такой же широкий, тяжелый и чеканный - они сняли. Набих одобрительно поцокал языком, взвешивая на ладони золото.
А вот хозяина - точнее, бывшего хозяина - золота козопасы зачем-то тоже привезли в кочевье. Смущаясь и оправдываясь, дурни бормотали что-то о милости и обещании милости в День суда. Мол, раз он жив, то негоже оставлять его умирать в пустыне. Ну да, оба великовозрастных дурака заслушивались речами бродячих проповедников, спускавшихся на юг из Хаильских оазисов и из самой Ямамы. Те не уставали трепать языками, расписывая то наслаждения рая, то ужасы джаханнама, ждущие язычников.
Но шейх точно знал, что во времена предков они раз в год жертвовали девять белых коз и двух верблюдов на святилище в Нахле - и все. А теперь в становища по нескольку раз наведывались сборщики налогов в сопровождении хорошо вооруженных головорезов, тыкали в нос какими-то исписанными бумажками и щелкали абакой, доказывая, что они, укайль, все еще должны казне. Ну и кому нужна такая вера?
Впрочем, теперь неважно - полудохлого недопокойника сгрузили с верблюда и поставили перед шейхом на колени.
Получше разглядев висевшего в руках пастухов человека, Набих нахмурился. Ему никогда не нравилось признаваться в ошибках, но тут дело чистое - зря он приказал бить Дукайна.
Конечно, никакой Хозяйки полудурок не видал. Еще чего, богиня не показывалась давным-давно, уже третье поколение сменилось с тех пор, как она являлась кому-то последний раз. Но напугался до усрачки не зря.
Потому как в заметенной песком лощинке валялся вовсе не человек, а сумеречник. А сумеречники, как известно, горазды отводить глаза и морочить людям голову. Видно, этот лохматый задохлик и приложил Дукайна из последних сил, да так, что парень наделал в платье.
В последнее время лаонцев стало что-то слишком часто заносить в пустыню - за горами Хиджаз, рассказывали, шла большая война, аль-самийа насмерть бились между собой. Ошметки кланов и раненые, шальные и злые, как хромые собаки, одиночки шлялись туда-сюда уже давно. Не прибившихся к стае вылавливали и убивали, а то и продавали басрийцам: озверевшие от войны сумеречники бросались на людей, и люди платили им тем же.
Впрочем, среди шейхов были и такие, кто сумеречников нанимал и даже принимал в племя: рассказывали, что с кальб кочует цельный выводок беглецов из Лаона. Говорили еще, что вроде как аль-самийа приносят удачу - но Набих в эти враки не верил. От озлобленного чужака из вырезанного рода удачи не бывает, только неприятности.
Вот и этого вот - костлявого и серого-бурого, даже масть не разберешь под пылюкой - он бы с удовольствием приказал придушить и закопать подальше от становища. Но два дурака решили проявить милосердие к живой твари - и что теперь прикажете делать? Не гостем же объявлять? Но и пленник из него какой? Между укайлитами и аль-самийа родовой вражды не водилось, это таглиб и хашид с ними испокон веков резались на границе...
Потрогав медную ладошку амулета при поясе, шейх строго спросил:
- Ты почему напал на моего человека, о незаконнорожденный?
Впрочем, на то, что болтавший патлатой головой самийа разродится ответом, надеяться не приходилось. Чужак, откуда ему знать благородный язык ашшаритов?
Сумеречник снова помотал пыльной башкой на бессильной шее - и таки сумел ее взбросить так, чтобы сквозь свисавшие патлы воззриться на шейха.
И вдруг прошипел на чистейшем ашшари:
- Это я-то незаконнорожденный? Да ты на себя посмотри, о сын шакала: это твоя мамаша не ходила к кади, когда путалась с твоим папой!
От неожиданности его выпустили, и самийа обвалился мордой в щебенку.
- Так... - собрался с силами ответить проморгавшийся, наконец, Набих.
Чесавшие в заросших шеях люди с интересом смотрели на своего шейха.
- Значит, так. Берете его, пихаете во вьюк и везете на север к бану суаль. Скажете уважаемому Аваду ибн Бассаму, что племя укайль посылает им вот это вот в счет выкупа за оскорбление, нанесенное госпоже Афаф Умм Бурхан на ярмарке о прошлом годе.
- ...А он разговаривать-то умеет?
Полосатый бишт Авада ибн Бассама парусил под ветром - смеркалось, и бриз усиливался. Холодало, и люди кутались в шерстяные накидки. Привезшие сумеречника укайлиты принялись вытаскивать из вьюков свои аба: вечерняя прохлада прихватила и их.
Сумеречник тоже мерз в одной рубашке: тонкие губы побледнели до синевы, хотя он их то и дело покусывал.
- Еще как умеет! - заверил шейха укайлитский посланец. - Разговаривает вовсю, к тому же нагло!
И для верности вздернул самийа за связанные запястья. Тот зашипел от боли, поводя лопатками.
- Вот, - с удовлетворением сказал укайлит и подергал сумеречника вверх-вниз. - Шипит... Мы думали - сдохнет по дороге, неделю везли мордой к верблюжьему брюху. Но нет, живой... И шипит даже...
- Проводи гостей в мадафа, - кивнул Авад сыну.
Укайлит отпустил веревку, и сумеречник упал носом в землю. И тут же завозился, отплевываясь. Поправив у пояса джамбию, воин с достоинством поклонился и пошел вслед за мальчиком к гостевому шатру.
Оглядев "подарок", шейх поинтересовался:
- Родичи есть?
Посопев, самийа отрицательно помотал головой. Ну еще бы, были б родичи, побежал бы он за Хиджаз, еще чего. Вырезали клан, значит.
- Что, никого из семьи?
Опять помотал головой.
- Выкуп за тебя есть кому дать?
В ответ чихнули и красноречиво сплюнули.
- А что умеешь делать?
На Авада уставился большой светлый глаз - второй закрывали свалившиеся на лицо лохмы. Синюшные от холода губы наконец-то разжались: