Разношерстная компания с утра на летном поле. Что тут делается! Машины, собаки, вещи! Никто ничего не знает.

— Смотри, вон закрутили!

Серо-зеленый вертолет принимает в свое чрево счастливчиков. Дрожит, отрывается и взмывает, беря курс на Лайковую. Один, второй, третий… Летят.

Летят и гуси, летят — не ждут. У них свой график. А группа, которая всю зиму готовилась, отказалась от трактора и надежных товарищей, сиротливо сидит на вещах и к вечеру возвращается в город.

Хорошая вещь вертолет: через час-два садится среди таинственной, недоступной пешеходу далекой тундры. Но… бывает, что лучше от него отказаться, вернее. Тогда оправдывает себя крылатая пословица аборигенов: «Самолет хорошо, а собачки — лучше!»

Решили, что надежнее добираться на знакомый и доступный перевал. Нет там ни озер, ни болот, но уж коли вовремя, да на хорошем месте… И постановили — на этот раз нужно позаботиться о месте заранее, чтобы не оказаться снова пасынками. Решено — сделано, благо в эту зиму снег не такой глубокий.

В начале апреля цепляем старую, отслужившую свой век будочку на полозьях и завозим со знакомым трактористом на самое горное седло. Ставим прямо между хижинами «бибиков» и «несторов» в общую линию — чем мы хуже? Отцепляем и уезжаем. Впереди еще не одна пурга, но пусть будка стоит до мая и обрастает снегом. Пусть теперь попрыгают соседи — «хозяева». Мы тоже охотники, с одинаковыми для всех законными правами. Вон на сорок седьмом километре, на горе, охотники годами сидят целыми группами, в двадцати — тридцати шагах друг от друга. Что поделаешь?

Светлой майской ночью, пользуясь заморозком, на вездеходе «ЗИЛ-157» лихой Юрка-шофер довозит нас почти до места. В этом году обстановка другая. Зима была малоснежной, весна раньше, стланик наполовину уже стоит, совершенно изменив панораму. Пробираться сквозь него — дело сложное. Сопя, тащим сквозь заросли вещи к своей будочке. На точке «бибиков» светится огонек. Ага, значит, опять прибыли заранее.

На этот раз нас четверо. Володи с нами нет, все из Магадана. С утра беремся за топоры. Пока гусь не двинулся, надо прорубить подступы к будке, к соседям. Завтра-послезавтра начнется перелет — некогда будет заниматься хозяйственными делами.

Небо этой весной синее, солнце греет, как на юге. И хотя снег еще выше колена, мы, раздевшись по пояс, воюем с толстым, пружинистым, твердым, как железо, кедровым стлаником. Лишь после обеда, взмокшие, перепачканные смолой, прорываемся к стоянке «бибиков»: сто шагов преодолевали четыре часа!

Приближаемся. Гробовое молчание. На нас смотрят как на врагов, вернее, вовсе не смотрят. И вдруг прорываются хором. Чего мы только не слышим: занятое нами — их «законное» место, мы захватчики, паразиты, фашисты…

Повторить все услышанное бумага не позволяет. Но тут, к счастью, выясняется, что наш Петр Алексеевич давно знаком с Бибиком, они старые друзья, и в конце концов спор стихает. Мы уже сидим перед их палаткой и мирно разрешаем деловые вопросы. Чтобы избежать недоразумений в будущем, устанавливаем правила стрельбы, границу между нашими зонами: здесь обязательно должна быть ясность. Обмениваемся мнениями. Ветераны убеждены: перелет начнется не сегодня-завтра.

К вечеру прибывает компания Нестора, на следующий день — «старики». Начинаем ходить друг к другу в гости. Все в сборе, все конфликты разрешены, а гуся нет как нет!

Оба наших Ивана, Петр и я честно сидим целыми днями с биноклем на крыше будки. Давно изучены все дальние и ближние горы. Сколько раз отдаленные, вытянувшиеся на западе в строчку облака заставляют учащенно биться сердце, неуверенно произносить заветное: «Ребята, кажется, летят…»

Нет, как будто где-то что-то «заткнули», или гуси передумали нынче, ушли другой дорогой. Прогнозы, прогнозы. Авторитетные суждения и всевозможные фантастические предположения о «громадных снегах под Охотском», которые затормозили перелет. Бегаем слушать сводки погоды по единственному транзистору. Нет, летная!

С каждым новым днем число пессимистов растет, оптимистов — тает. Десятое, одиннадцатое, двенадцатое, тринадцатое… Всем становится ясно, что гуменник где-то прошел, очевидно, берегом и морем. Одна надежда на казарку: ее срок еще не вышел.

Весна шестьдесят шестого для меня последняя на Колыме: неужели так и уеду без выстрела, не повидав, не послушав весенней песни? Такую же тоску вижу в глазах своих товарищей.

Утро четырнадцатого не принесло ничего нового. У правых соседей слышны жаркие споры, некоторые уже за то, чтобы уходить — истекает отпуск. Саша Бибик приходит к нам на совет.

— Дома неотложные дела, схожу до завтра. Как полагаете, не рискую пропустить лёт?

Ничто не предвещает перемен, погода такая же ясная. Высказываем свое откровенное мнение, без всяких хитростей. Да, мы с Петром Алексеевичем, как самые опытные, думаем, что сегодня будет таким же, как и все предыдущие дни. Нам ведь тоже скоро пора в город. Правда, мы проводим дни не совсем напрасно: становимся на лыжи, осматриваем отработанные и намечаем будущие деляны.

Саша прощается и уходит. Стоит та же безмолвная тишина. Кто готовит дрова, кто варит обед, кто просто дремлет на солнышке. Даже разговоры иссякли.

Под вечер мы с Петром Алексеевичем вернулись из очередного обхода леса. Иван Иванович и Иван Георгиевич — бессменный энтузиаст-повар — ждали нас к ужину. Поели «всухую»: все, кроме чая, было давно выпито. Наш шеф-повар по кличке Татуза — Большой живот (по-китайски) долго распространялся о «вкусовых данных» разных восточных блюд, потом натянул полушубок, перекинул через плечо бинокль и, кряхтя, полез по лесенке на плоскую крышу будки. Это выполнялось по привычке, скорее из принципа, ибо большинство уже окончательно утратило веру в успех.

Оставшиеся в домике валялись на грубых дощатых нарах, «травя» старые анекдоты; двери стояли распахнутыми, на перевал опускался тихий теплый вечер. Неугомонный, громогласный Петр не успел закончить очередную историю, когда на, крыше что-то завозилось и кулак Татузы трижды бухнул в гулкую крышу:

— Тише! Вроде где-то кричат…

Все гурьбой высыпали на улицу и, приоткрыв рты, вытянули шеи.

«Кикики-ки-ки… кикики-ки-ки…» — все явственнее доносилось со стороны глубокой, уже потемневшей впадины, на западе позолоченной поверх мглы лучами близкого к горизонту солнца. Багровый закат и эти лучи не давали ничего видеть, а звуки нарастали.

— Казара ползет, карауль!!!

Тревога у нас и на стане «бибиков» поднялась почти одновременно. Темные полусогнутые фигуры заметались в поисках удобной позиции. Длинноногий Петр ринулся по сугробам за куртину стланика между нами и соседями, Иван Иванович — за будку, я — за куст перед ней, наш наблюдающий, сопя, распластался на сброшенном для удобства полушубке, не слезая с крыши.

…Они надвигались черным на фоне заката, колеблющимся полумесяцем; часто, по-казарочьи, махая острыми, загнутыми книзу крыльями, перестраиваясь на ходу и оживленно переговариваясь, шли прямо над ложбиной между двумя станами. Мы с Петром только успели приглушенно крикнуть: «Не торопись, напускай, напускай!» — как тут же рявкнуло несколько ружей. Стая встала на дыбы, смешалась. «Трах-тактах» — один, второй, третий комок закувыркался в вечернем небе. «Бух-бух» — они шлепнулись в стланик и на вытоптанные площадки.

— Мой! Держи! Смотри! Стоп, не там!.. Иван, тебе сверху виднее, где упал?

Иван Георгиевич теряет обычное спокойствие:

— Какого черта пристали? Иван, Иван!.. Я тоже стреляю, и у меня упал, во-он там!

Красные, возбужденные охотники уже тащили первых гусей, еще о чем-то спорили, когда наш дозорный одним окриком пресек общий гвалт:

— Тихо, летят!

Все смолкли мгновенно, кинулись по своим облюбованным точкам.

Вторая цепочка-треугольник забирала правее, прямо на нас. Из-за розоватых, освещенных последними лучами вершин стройных лиственниц вынырнули серые, с более короткими, чем у гуменников, шеями и аккуратными головками стремительно летящие птицы. Хорошо видны округлые, пестрящие черными полосками брюшки. В тридцати — сорока метрах отчетливо различимы желтые лапки, прижатые к нижней части живота.