Впрочем, как и сам Север.

На перевале

(Весенний перелет)

Четыреста — пятьсот метров над уровнем моря не бог весть какая высота, однако девятого мая снег здесь еще лежал полутораметровым слоем. Один опрометчивый шаг без лыж в сторону от более плотно наметенного ребра — и бах! — хорошо еще, если по плечи, а то скроешься до самой макушки. Едва образовавшийся под утро наст предательски отрезал оставившего лыжи легкомысленного охотника от внешнего мира: до поздней ночи он становился совершенно беспомощным.

Такая обстановка застала нас в горах, куда мы забрались в полной уверенности, что только мы такие предприимчивые и будем безраздельными хозяевами знаменитого перевала.

Моим единственным спутником в этом рискованном походе был Володя Матвейчук, прославленный лесоруб Магаданского гортопа, старый друг и компаньон по охоте. Все, кто до этого горячо поддерживал идею засады на перевале, только глянув снизу на белоснежные сахарные головы, проглядывающие сквозь тюль весеннего тумана, предпочли уехать в милую сердцу, годами исхоженную изученную тундру.

Коля-тракторист довез нас до оставленного хозяевами на недоработанной деляне домика на санях, с трудом развернулся в глубоком снегу и уехал. Мы тщательно прибрали свое будущее великолепное жилье с окном, нарами и печкой, заготовили дров, натопили из снега пару ведер воды и вышли на лыжах на разведку. До самого перевала оставалось менее километра, мы медленно взбирались между совсем по-зимнему увешанными снежными хлопьями лиственницами. Справа и слева от нашей пологой седловины высились едва различимые в тумане каменистые пики — гольцы, постоянная обитель северного снежного барана. Мощный в этих местах, непременный житель всех гор Колымы — кедровый стланик все еще спал под гигантским белым покрывалом. Никто, придя сюда впервые, не мог бы предположить, что с первыми теплыми днями похороненные с осени мохнатые зеленые пружины с пугающим шумом начнут выпрыгивать на поверхность, швыряя к солнцу ослепительные брызги крупитчатого снега, что окружающий пейзаж неузнаваемо изменится за один день. Тогда здесь ни проехать, ни пройти.

Было пять вечера. Стояла полная тишина, только с легким шорохом падал на голову и плечи редкий колючий снежок. Поскрипывая лыжами, мы потихоньку обменивались мыслями:

— Посмотрим, что оттуда видно. Выберем место для скрадков на всякий случай — вдруг кто-нибудь явится позднее, чтобы разговоров не было, знаешь…

— Да ну, что ты! Вон снег по горло. Кто сюда нынче припрется? Хорошо, что с нашей стороны набита лесовозная дорога, а оттуда, с трассы, двадцать километров целины. Кто рискнет? Нет, таких любителей не найдется.

— Да-a, тишина. И на весну-то не похоже. То ли дело сейчас в тундре: проталинки на кочках, кое-где, может, уже вода. Вот-вот гуси появятся. Как бы мы здесь не того… Вот, скажут, два чудака! Засмеют. Посмотрим день-другой, как будет, а то еще успеем в тундру? А?

Мы уже на перевале. Только молодняк лиственницы загораживает самый гребень.

— Стой, стой! Кажется, где-то разговор! Тихо…

Разговор, точно, где-то там, впереди. Только пока нельзя разобрать слов. И вдруг «гав-гав» — собачий лай.

Смотрим — и глазам не верим. Не два, не три, а целая толпа людей, и, конечно, все с ружьями! Человек восемь или девять столпились на белоснежном пологом гребне перевала: курят, толкуют о чем-то. Возле них носится резвая собачонка.

Вот тебе раз!

Подходим. Приветствия хмурые, без рукопожатий. Видно, они еще меньше нас «осчастливлены» этой встречей. Уже одиннадцать энтузиастов!

В самой ложбине седловины из-под снега едва торчит крытая толем верхушка барачка, из трубы вьется голубоватый дымок. Ого, эти заняли самый главный лаз. Второй дымок метрах в двухстах левее. Кажется, труба торчит прямо из снега.

Вяло знакомимся. Старший центрального барачка — Бибик, левого зимовья — Нестор. Центральные — «главные хозяева» — работники аэропорта.

Хозяйским тоном Бибик говорит:

— Здесь все занято. Нас шестеро, мы занимаем весь перевал до Нестора и в противоположную сторону. Там уже сделаны скрадки, завтра туда еще придут наши товарищи. Я здесь уже три года. Так что вам придется идти во-он туда! — он указывает на гору вправо, где, как мы чувствуем, вообще никто и никогда не пролетает.

— Так, Володя, значит, мы, лесники, прямые хозяева этого леса, этой горы, по которой носимся на лыжах вот уже несколько зим, промерили, застолбили, учли запасы леса, нанесли на план, — мы здесь гости. В шестистах метрах наша деляна, наш домик, и мы — гости… Нам из милости снисходительно разрешают посидеть во-он на той горке! Так, хорошо.

Володя угрюмо молчит. У «бибиков» действительно прокопана узкая, но глубокая — до земли — траншея от их утонувшего в снегу барачка в сторону «несторов» более чем на сотню метров. Несмотря на то, что охота открывается лишь сегодня с вечерней зари, они здесь уже неделю и неделю рыли окоп в два метра глубиной, только бы закрепить де-факто за собой эту территорию.

Подходим ближе:

— Вот что, товарищи. Когда ваши прибудут — увидим, а пока мы занимаем правую от вас сторону.

— Ну-ну! Мы еще сами будем там стоять. Идите дальше, к горе.

Молодые кипятятся больше всех. Как же, их шестеро, у них жилье прямо в центре! Однако более рассудительный Бибик меняет тон:

— Смотрите. Только вообще-то вы напрасно здесь время потеряете, шли бы в тундру. Тут ведь как: когда пройдут два-три табушка, а когда и ничего…

Слушая его старое как мир охотничье брюзжание, я смотрю на покрытую туманом долину, откуда должны лететь птицы. Что-то маячит низко над лесом, какая-то колеблющаяся полоска становится все ясней и ясней, мешает слушать и сосредоточиться.

Да это же они!

Серо-пепельные тяжелые гуменники, как эскадрилья бомбардировщиков, с трудом набирают высоту и фронтальной цепочкой четко вырисовываются над вершинами заиндевелых лиственниц:

— Гуси! — я инстинктивно сажусь на снег за маленькой лиственницей.

Спор как отрезало, все прячутся кто куда может.

Двести, сто пятьдесят, сто метров отделяют от нас стаю. Несколько секунд — и… Но для этих самых ответственных секунд у молодых не хватает главного — выдержки: трах, тах, тарарах! Как, заразителен для многих первый, хотя и совсем безрассудный выстрел! Только мы с Володей не стреляли: в лоб за сто метров можно лишь отпугнуть. Гуменники взмывают, разворачиваются и уходят назад в туманную даль.

Так по-мальчишески стрелявшие горе-охотники сконфуженно молчат.

— Пойдем, Володя, тут дела не будет.

А гуси вдруг посыпались, как из рога изобилия. «Табушки», да какие — по тридцать, сорок, пятьдесят и до сотни, с интервалами в десять — пятнадцать минут шли, как по шнуру, на едва заметную, замаскированную избушку и окоп «бибиков». Заметив приближающийся табун, «бибики» мчались по своей траншее, встречая низко плывущих громадных птиц беспорядочными выстрелами. Они сильно мешали друг другу, волновались, и результаты были значительно хуже, чем могли быть у двух спокойных опытных стрелков. Новички, а их было несколько, мешали бывалым.

Ведь это только кажется, что гусь тянет тихо. В пределах досягаемости он находится считанные секунды. Быстро прикинуть расстояние до цели, скорость полета: по ветру или против него, чтобы сделать правильный вынос, — все это имеет решающее значение.

Как всегда бывает в первые дни весеннего перелета, шел на подбор гуменник. Заметив издали табун, стоя на коленях в своей снежной яме, прильнув лбами к сетке воткнутых в снег веток лиственницы, мы тихо шептали заклинания, уговаривая стаю повернуть чуть в сторону, на нас. Бесполезно. Они летели прямо на «бибиков». Шепча проклятия, громко дыша, пригнувшись в страшном напряжении, наблюдали, как серые птицы, уже в профиль, мерно взмахивая крыльями и обнажая при каждом взмахе светлые подкрылья, вытянув прямые длинные шеи с мощными головами, неотвратимо надвигались на застывшую, окаменевшую в траншее группу.