Начали потрошить — руки не слушаются. Выпили по кружке теплой крови, выдрали парную печень, режем на кусочки и глотаем… Дед говорит: нельзя сразу с голодухи много есть, заболеем. Вот сейчас обдерем, сварим…
И вдруг — нас как к земле чем пришибло, сзади от зимовья голос: «А ну бросай ножи! Давай ко мне по одному! Эй ты, молодой, подходи первым!..»
Мы оба по-китайски хорошо объяснялись, все понятно до единого слова. Встал я, обернулся. А тот стоит около дверей нашей избушки, одет в синюю дабу — хлопчатобумажная ткань такая. Не старый. Усики черные книзу опущены, улыбается криво, золотой зуб поблескивает. Посмеивается, а держит нас на мушке: мукденский маузер с толстым двойным стволом прямо мне в лоб смотрит.
Все у меня оборвалось внутри. Ну, думаю, конец. Как он подкрался, словно кошка? И вдруг осенило: это же по тропе, что я за собою оставил: моя волокуша его и привела. Прав был дед, предостерегал не оставлять следов! Да что уж теперь…
Так увлеклись своей добычей, что всю осторожность от голода забыли и слышать ничего не слышали. Положим, и шум ручья мешал, конечно. Но ружья-то, ружья в глухой тайге где оставили? Вот теперь и крышка…
Подхожу к нему, а он кричит: «Стой! Снимай патронташ, бросай сюда, сам ни с места! Шаг сделаешь — застрелю! Выворачивай карманы. Так. Снимай шапку, кидай сюда!» Это, может, у меня в шапке запасные патроны спрятаны.
Поставил меня в сторону, потом деда обыскал. Отобрал у него пороховницу, мешочек с пулями, коробочку с капсюлями. Осмотрел ружье, снял с рожка капсюль и швырнул в ручей. А ружье бросил на землю. «Вот так, — говорит, — теперь оно больше стрелять не будет…» Так оно и есть: хоть и заряд, и пуля в нем забита, а без капсюля теперь что оно? Палка палкой!
Засмеялся хунхуз своей находчивости. «Зачем, — говорит, — мне лишний груз тащить — старое барахло». И ногой отшвырнул его в сторону. А мою винтовку погладил: «пудали» — ничего, мол, хорошая. Пригодится.
А у меня как туман перед глазами…
Все, что только мало-мальски годно в таежном хозяйстве, он у нас забрал — топорик, ножи, посуду. И козла целиком забрал, приторочил за плечи поверх своей сумки. Мою винтовку на плечо повесил, а своя в руках, наготове, с нас своих змеиных глаз не спускает.
Тут старый стал просить. Оставь, мол, кусочек мяса. Мы уже столько дней голодали, до дому не дотянем, погибнем. Хоть голову нам оставь.
Даже руки ладонями вместе сложил, как на молитве. Но напрасно унижался: разве у хунхуза сердце есть? Только рассмеялся ехидно.
— Поскорее побежите, не подохнете. Да много вас тут, собак, бегает, еще останется!
Харкнул, плюнул в нашу сторону, взвалил козла со всеми пожитками на спину и пошел. Оглянулся. «Стойте, — говорит, — смирно, пока не уйду совсем. Увижу, что шевелитесь, перестреляю как зайцев!» И пробурчал еще: «Патронов на вас жаль, да и шуметь неохота, сами подохнете…»
Отошел шагов десять, оглянулся, потом еще раз. Мы стоим. А ему неловко вертеться с таким грузом, он и пошел дальше не оборачиваясь. Я стою смотрю вслед, и такая слабость на меня нашла: вот, думаю, теперь уже гибель, ни ноги ни руки не шевелятся…
Гляжу одним глазом на деда, а он как-то по-другому, напряженно наблюдает за бандитом. Потом, смотрю, потянулся и поднял с земли свою шомполку, значит, которую маньчжур выбросил. Поднял, поставил вдоль тела, как спрятал за себя. Смо-отрит, не моргая, на удаляющуюся фигуру, а сам шарит двумя пальцами у себя под мышкой. Ну, думаю, тронулся мой дед умом совсем, что это за игра?
А он усмехнулся этак странно, и глядь я — у него между пальцами капсюль! Потайной карманчик, оказалось, под мышкой был. Собственно говоря, и не потайной, а просто в таком месте любой дождь не промочит.
Старик вдруг перехватил ружье, взвел курок, надел капсюль на место и — навел в удаляющуюся среди зелени темную спину…
Что я пережил в эти мгновения — передать не могу. Помню, казалось, бесконечно долго целится мой дед, а выстрела все нет и нет! Сейчас бандит обернется, и нам конец…
И тут — ка-ак ахнет! Все дымом заволокло, а мы стоим, в землю вросли.
Сыроватое было утро, дым тихо поднимался, постепенно. Слаб я был, хотел бежать, а ноги не слушаются. Зажмурился и жду: сейчас получу пулю в лоб.
Вдруг чувствую, старик локтем меня толкает. Открыл глаза. Времени-то совсем мало прошло — это мне показалось, что долго; дед тычет ружьем вперед — ствол еще дымится; глянул, а хунхуз лежит в траве и даже не дрыгается!
Тяджуни помолчал, пыхнул сигаретой:
— Плохая, говорите, пробойная сила у старых ружей? Не-ет. И козла за спиной, и самого бандита та пуля насквозь прошила! — Он улыбнулся своим воспоминаниям, показав крупные желтые зубы, и начал ворошить костер.
— Ну а дальше что? Как вы с ним? А ружья?
— Как? Забрал дед на память трофейный маузер. Я, конечно, свою трехлинейку схватил, не помню себя от радости! Потом обыскал его, опий нашли: видно, он макосеев или контрабандистов ограбил. Вот и все.
Да, взял старик пятизарядный маузер, но только до смерти больше свое старое ружье любил; привык к нему с малолетства, да и от гибели выручило.
Тяджуни опять сощурился на запад.
— Ого, солнца совсем мало осталось, заболтался я, а к вечеру приморозит. Есть, Валери-сан, еще сигарета?
Богатырь прикурил от угасающего костра, взвалил на широкие плечи горала, и мы зашагали по льду на свой безопасный корейский берег, где действительно «можно спокойно спать под любым кустом».
В долине Тумангана
— Здравствуйте, моя фамилия Ким. К вам большая просьба: возьмите меня в лес на охоту…
В нашей полуфанзе-полудоме, прилепившейся на горе над Сейсинской бухтой, стоял незнакомый щуплый человечек с нездоровым цветом лица, сильно побитого оспой. Он застенчиво потирал руки, переминаясь с ноги на ногу, глядел просительно.
— Вы охотник?
Он ответил, очевидно, заранее подготовленной пространной тирадой. Нет, он мелкий лавочник. Ружья у него нет и стрелять не умеет. В лесу не бывал и боится зверей, но слышал, что потомки Нэнуни бьют хищников и прочих зверей, поэтому просит взять его с собой, чтобы… попить крови! Он возьмет на себя часть расходов, будет помогать на таборе, вытаскивать из леса добытого зверя, но, может быть, ему удастся поесть парной печени. Врач сказал, что лучшее средство поправить здоровье — ходьба по лесу, свежий воздух, простая здоровая пища, крепкий сон и всяческое воздержание… Но главное — если посчастливится — напиться крови только что убитого оленя, кабана, косули. Всем, конечно, известно, что самая целебная кровь у горала, но такое счастье вряд ли доступно, об этом он не смеет мечтать!
Мы переглянулись. Возьмем чудака, что от этого потеряем? В тихие дни будет сидеть в фанзе, а в ветреные пусть бродит позади на почтительном расстоянии. Сильно не помешает, а, может, чем-то поможет. И назначили день выезда.
До вершины долины Унгидон неблизко. Три-четыре часа поездом, потом целый день пешком, часто непроторенными тропами. На полпути — высокий крутой перевал. Уже на половине подъема мы пожалели, что согласились взять лавочника с собой. Взмокший, несмотря на мороз, в долгополом пальто, с шарфом на шее, бархатным наносником на носу и «баранками» из меха кролика на ушах, он едва держался на ногах, часто падал в снег. В конце концов пришлось усадить его на сани поверх поклажи.
В одинокую фанзу хромого Ю Мины компания добралась ночью. Перешагнув порог, Ким скинул пальто и повалился на теплую циновку, не в силах даже представиться хозяину, что является грубейшим нарушением этикета. Он пробормотал: «Нянсу…» (Воды…)
Живой, всегда искрящийся весельем Мина поднес ему бронзовую, пропахшую квашеной редькой чашку с водой, принял назад пустую и, сверкнув из-под разбойничьих усов золотой коронкой, подмигнул: