Папа ответил: «Чирон». Правильно следовало сказать «чиль вон» — семь иен (иены служили единственной валютой в Корее тех лет). Ким понял, но был шокирован такой ценой. В самом деле, поденщик получал тогда за день работы менее одной иены, а за одну иену можно было купить пять бутылок корейской водки — сури. В общем, потрясенный этой суммой, хозяин фанзы изрек: «Аха, чиль вон!» Задумчиво качал головой и повторил себе под нос еще несколько раз. Наблюдательный и острый на язык брат Арсений сразу подхватил эту сакраментальную фразу, и так слово «аха-чирон» стало нарицательным на долгие годы. Позднее сам старик посмеивался над своим прозвищем.

…Утром я поднимался гребнем горы, когда впереди мелькнула серо-рыжая косуля. Я ринулся на высотку, чтобы иметь лучший обстрел, как вдруг мне обожгло стопу, да так, что потемнело в глазах! Охнул и сел в снег. Понял: проткнул острым пеньком таволожки резиновую подошву японской походной обуви джикатаби. Острый, толщиной в карандаш, косо срезанный корейским серпом кончик, пройдя между костей, проткнул стопу насквозь. Нога оказалась пришпиленной к обуви: ни стянуть, ни встать. Нужно как-то извлечь занозу, но она обломилась почти вровень с подошвой, не за что ухватиться. Я сбросил рюкзак и карабин, вынул нож, вырезал в подошве углубление, врезался в занозу, подцепил и рванул! Как зуб! Окровавленная шпилька полетела в снег, я смог подняться. Вырезал палку и на одной ноге запрыгал домой.

Старый Чирон присыпал рану каким-то порошком, соорудил компресс из морской капусты, но все равно стопа опухла и болела. Я провалялся дня три, изнывая от безделья. Выручал рассказами хозяин. В то время я уже свободно понимал простую корейскую речь, а рассказывал он интересно.

— Вот вы говорите, весной здесь много гусей. Разве это много? В годы моей юности от них вокруг было черно. Как налетят, сядут на рисовые или бобовые пашни — земли не видно! Тучами! А орут — ничего кругом не слышно. Если б тогда ваши ружья! Вон, вы на лету их пом-пом — под небесами, и, смотришь, валятся, а тогда… Какие у нас ружья? Еще и пистонных-то не было: кремневые да фитильные. Порох из селитры, серы и угля сами мололи и смешивали, а дробь? Теперь она у вас ровная, гладкая, тяжелая, летит, конечно, далеко. А мы чем заряжали? Там, где котлы чугунные льют, капельки в воде осаждаются — это и дробь. Вся разной формы и веса. Забьешь в ствол такой заряд, подкрадешься с той фузией, а пока полз, порох-то с полочки и рассыпался. А то фитиль погас. А то кремень искры не высек. Но все-таки немного, но били. Я на коленки кожу нашивал, потому что все больше ползком… А тигры, барсы? Барсы-то хоть больше собак да свиней таскали, а тигры, те по ночам. Сорвет, бывало, дверь, цап спросонья хозяина или хозяйку — и в лес! Соберемся всей округой с самопалами и пиками искать пропавших, да только одни клочки одежды и находим. Были, правда, королевские команды из числа удальцов и богатырей, уничтожали иногда хищников, но редко.

А кабаны? Заявится ночью стадо — пашне конец: что чумиза, что кукуруза, что картошка. Как отбивались? Всю ночь жгли костры, колотили в бубны, в жестяные банки. Собаки гавкают, а ночью от людей не идут…

После обеда дед начинал урок. В школах ребят учили только японскому, а Ким преподавал внуку родную письменность. Носил он старинную прическу, сплетенную из собственных волос высокую, в кулак, шишку на макушке, заткнутую длинной серебряной иглой. И конечно, национальный белый халат. Сидя на циновке, скрестив ноги, попыхивал аршинной трубкой. Рядом шмыгал носом уже стриженный под машинку внук.

Перед ними — старый, пожелтевший учебник. «Учитель» водит мундштуком сверху вниз по страницам с черными непонятными мне письменами, читает нараспев. Внук вторит: «Чогури, пад — чогури, пад»… «Рубаха, штаны — рубаха, штаны», — как я улавливаю. Дальше — непонятное. Вдруг ученик ошибается, и дед меланхолически стукает его металлическим чубуком по стриженой голове: ошибся, повтори. Я замечаю, что у внука от частых «повторений» уже образовалась плешинка. Но он не плачет, просто изредка потирает ее рукой.

На третий день старый ушел навестить соседей и явился вечером взволнованный. Снял на крылечке галоши, поставил посох, перешагнул через высокий порог, скинул домотканый халат и остался в такого же качества широких шароварах, рубахе, бархатной жилетке и белых стеганых чулках-посонах. Сел и заявил:

— На соседей кабан напал! Уже три дня разворачивает картофельную яму, сжирает по полмешка, остальную картошку давит, разбрасывает. А что открыто, за ночь замерзает. Беда! Просили, как охотник поправится, пусть приходит, помогут выследить. А я говорю: он сам не хуже вас выследит, да за последние дни все солнцепеки облезли, а земля мерзлая, следа не видно. Как нога? Пойдете? Людей ведь без еды оставит. Но секач, говорят, здоровый, надо с ним осторожнее…

Опухоль заметно спала, я и сам думал потоптаться, а тут и кабан. Но для крупного секача японский карабин показался недостаточно надежным: пуля хоть и длинная, в никелевой оболочке, но калибр всего 6,5 мм; бывало, прошьет навылет, а крови нет. И я решил взять оставленный братом дедовский винчестер калибра «30–40». Правда, патронов к нему было мало, большинство самоделки, фабричных всего несколько.

Утром Чирон проводил до соседнего хуторка из трех фанз. Его друг старик тряс головой, цокал языком: если русский охотник не поможет — беда, этот кюсин — лесной черт — оставит семью голодной. Скулили, голосили бабы.

Все вместе дошли до разграбленной ямы. Да, кабан постарался: все разворочено, от запасов картошки — одни слезы. Вокруг на вспаханной земле четко заметны отпечатки крупных копыт, но дальше, на мерзлой почве, никаких следов. За последние дни снег на открытых местах сошел совсем, остался лишь на северных склонах. Одно было ясно — налетчик являлся и прошлой ночью.

Я отпустил корейцев по домам, призадумался. Коль скоро он посещает этот склад уже несколько ночей подряд, далеко на день уходить не должен. Но как его засечь? Нужно начать с того, что обрезать след, установить входной и выходные, а тогда искать в замкнутом круге. Сделал большую петлю, все время придерживаясь кромки невытаявшего снега. На это ушло почти полдня. Определил трехдневный входной, но выходного не обнаружил. Где же он запрятался? На ближайших сопках мелкие дубки, орешник, редкие сосны. Вроде все просматривается.

Поднялся на соседнюю с пашней высотку, вынул бинокль и начал буквально обшаривать противоположный косогор. Казалось, там негде спрятаться даже зайцу. Только почти в центре росло несколько молодых дубков, не роняющих свой желто-коричневый лист до самой весны. Но и под ними ничего. Разве что какое-то темное пятно. Прячась за кустами, долго напряженно рассматривал эту точку, перемещаясь то влево, то вправо. И вдруг, показалось, заметил какое-то движение. Он! Из опавших прошлогодних листьев секач соорудил себе лежку, где отдыхал после сытных набегов. Ну, погоди! Я отступил за гребень, обошел и выглянул почти напротив лежки. Теперь нас разделяло шагов двести, я даже определил, в какую сторону он лежит головой. Сел, поставил локти на колени, подвел мушку под предполагаемую лопатку.

Щелк! Он вскочил как ужаленный, вылетел на хребет, но тут его настигла вторая пуля, и он сел. Повертелся и затих. Показалось, готов.

Я подошел к нему очень осторожно: винчестер в руках, курок на взводе. Ближе, ближе. Не шевелится, но лежит не на боку, а похоже, сидит. И видно — дышит. Над черными губами торчат мощные желтоватые клыки. Уже в трёх шагах заметил, что дрогнули присыпанные снегом ресницы. Добивать? Проверил магазин. В нем всего три фабричных патрона. Жаль расходовать последние — дорежу! Но бурая с сединой громада дышит, просто запрыгнуть на спину, чтобы всадить в нужное место нож, — опасно, может сбросить и запороть. Нужно сначала оглушить. Это не так сложно, следует только нанести сильный удар чем-нибудь тяжелым по переносице. Такой опыт был.

Огляделся по сторонам. Нас окружали старые кряжистые дубы, возле одного заметил оторванную бурей мощную, в руку толщиной, двухметровую ветвь. Эта подойдет. Без сучков, уже без коры, гладкая, удобная. Чтобы не мешали размахнуться, скинул рюкзак и бинокль, пристроил к ближайшему дереву винчестер. Шагнул, размахнулся и трахнул со всей силы! Но конец моей «палицы» с треском обломился. Очевидно, это ослабило удар, и даже напротив — привело в чувство и разъярило вепря. Он вскочил и бросился на меня. Я остановил его новым ударом, но окровавленный конец дубинки снова улетел в сторону. Еще и еще. С каждым ударом палка становилась короче, а кабан наседал вплотную. И главное, я с ужасом увидел, что уже отрезан от прислоненного к дереву винчестера. А секач, задерживаясь на миг при каждом ударе, пер уже напролом. «Дубовая орясина, очевидно, подгнила на земле, я этого не учел. Вот так по-дурному и погибают…», — мелькнула мысль.