— Уже тает. — Она показала за окно, на тротуар, покрытый грязной снежной кашей. — Еще одно невыполненное обещание. Вы сегодня уезжаете?

— Да. Но прежде я хотел бы задать вам несколько вопросов. Касательно вашей семьи.

— Вы думаете, что… — Она прервала его, но тут же умолкла, не договорив.

— Я ничего не думаю. Просто мне очевидно, что тот, кто вас преследует, давно и хорошо с вами знаком.

— Чушь.

— Вы бы предпочли, чтобы я ошибся.

— Но кто это может быть? А главное, зачем ему это?

— Именно в семье сильнее всего проявляются разрушительные наклонности. Где, по-вашему, совершается больше всего убийств и насилия? В семье. Это как хроническое заболевание, оно не лечится. Напротив, имеет место, так сказать, вторичная инфекция. Кто-то затаил на вас злобу просто за то, что вы существуете. Возможно, вы, сами того не подозревая, изменили раз навсегда заведенный порядок, нарушили хрупкое равновесие, потому что родились в неподходящий момент… — К ним подошла угрюмая официантка, выслушала заказ и принялась тыкать в экран чем-то, похожим на карандаш. — Может быть, я и ошибаюсь, но мне хотелось бы разобраться во всем до конца. Вашего отца задерживали…

— Да. После того что он учинил четырнадцатого июля. В восемьдесят первом, кажется. Он явился на центральную площадь, посреди праздника, и собрался прилюдно принести себя в жертву. Врачи поставили ему диагноз и упрятали в психушку. Не помню, как долго он там пробыл…

— Два месяца.

— Потом его выпустили, и он объявил нам, что отныне не скажет с нами ни слова, потому что мы — монстры. И сдержал свое обещание. Вчера я впервые услышала его голос после очень долгого перерыва. Никто мне не верит, когда я об этом рассказываю. Думают, я преувеличиваю.

— А почему монстры?

— Откуда я знаю? Потому что вызвали пожарных и лишили его славы мученика. Разве его поймешь? Он в то время увлекся мистикой. Грибы жрал, медитировал, даже пытался играть на ситаре. Просто обкуриться ему было мало — он, видите ли, искал свое личное пространство. Ну и прочее в том же духе.

К удивлению Алисы, привыкшей, что ее сетования натыкаются на глухую стену непонимания, Пикассо улыбнулся. «Мы росли в одно и то же время и читали одни и те же книги», — счастливо подумала она. Им принесли заказ. Они молча принялись за еду, пытаясь переварить важные мысли, которыми только что обменялись.

— Я запросил в клинике медицинскую карту вашего отца.

Внезапное погружение в ледяную воду прошлого заставило ее вздрогнуть. Она предпочитала не тревожить тени минувшего.

— Не люблю ворошить былое. Всегда есть риск, что примешь тогдашние чувства за нынешние. Знаете, в сорок лет переживать детские эмоции… Смешно. А почему ваше внимание привлек именно мой отец?

— Вряд ли в Лувре за вами следила ваша тетушка. Фигура не та.

Алиса улыбнулась и посмотрела инспектору прямо в глаза:

— Вы любите свою работу?

— Нет, больше не люблю. Хотел бы заняться чем-нибудь другим, только не знаю чем. — Он впервые произнес это вслух, не таясь.

— Ну, что вас интересует, помимо полицейских расследований? — спросила она, выбирая в корзинке кусок хлеба.

«Вы», — подумал он про себя и ответил, что ничего.

Венсан был победитель, человек солнечного полудня, определила Алиса. Пикассо — темный лес, с его извилистыми тропками, молчанием и скрытыми страстями. Она сама иногда становилась такой, когда жгла за собой мосты, слепла и глохла. И пахло от него… Как на лестнице в ее доме — чем-то старинным, не поддающимся описанию.

— Дня через три-четыре получу результаты. Тогда и обсудим.

— Рождество встречаете дома? — Алиса вдруг с ужасом осознала, что понятия не имеет, как будет без него обходиться.

— Да. Элен не очень-то все это любит, но мы стараемся ради Жюльетты. Потом они уедут, куда-то в Центральный массив, на курсы йоги.

— А вы с ними не едете? — хитро прищурившись, спросила она.

Пикассо неожиданно стало тошно оттого, что надо возвращаться домой и встречаться с Элен, которая утром объявила ему по телефону, что «им надо серьезно поговорить». Последний раз она прибегала к этой угрозе в 1997 году, когда решила бросить все и уехать на Тибет. Воспоминание о приступе этой дури до сих пор комом стояло у него в горле, убивая всякую надежду на счастье. Как в любом неудачном браке, когда двое чувствуют себя рабами на галере.

За десертом настроение у Алисы изменилось. Она уставилась куда-то за спину Пикассо, где, вне поля его зрения, очевидно, происходило нечто необычайное. Ее глаза перебегали с места на место, словно следили за чьими-то перемещениями: вправо-влево, вправо-влево. Он воспользовался этим, чтобы в свое удовольствие смотреть на нее. Она — просто чудо, размышлял он, прекрасное чудо, сродни редчайшему произведению искусства. И эти черные шелковые одежды, и восточный аромат духов… Она не принадлежит этой эпохе, она вообще существует вне времени. Она — женщина, которая одевается в красное на похороны и чьи белокурые волосы подрагивают, как будто живут своей отдельной жизнью. Она — женщина, у которой есть все основания быть несчастной, но на самом деле не имеющая ни малейшего представления о том, что такое несчастье.

— Что там случилось? — наконец не выдержал Пикассо.

— Да нет, ничего. Забавно. Хозяин этого заведения… В общем, я с ним спала. Двадцать лет назад. Он меня не узнал.

Пикассо почувствовал, как кровь ударила ему в голову. Не слушая ее тихого: «Не надо!» — он быстро обернулся.

— Здоровяк за барной стойкой?

Алиса кивнула.

— Нет, вы только представьте себе, — заговорила она, делая знак официантке принести счет. — Я сижу здесь и думаю: вот, я лежала в постели с этим мужиком, а он стоит в нескольких метрах от меня и спокойно вытирает стаканы и даже не помнит меня. Все-таки это не такой уж пустяк — переспать с кем-нибудь.

Пикассо резко поднялся со стула и зашагал к барной стойке. Алиса вышла на улицу. «Ну и дура же ты», — обругала она себя, плотнее запахиваясь в пальто.

Она приехала сюда на электричке, и инспектор, догнав ее, предложил подвезти.

Опять пошел снег, но она ему больше не верила. Она уселась в машину, которая пахла Парижем, втиснулась как можно глубже. Они миновали замок и выехали за пределы городка. Пикассо вел уверенно, как местный житель. От печки поднималось мягкое тепло, ласково обволакивая ноги.

— Вы знали, что ваш отец каждую неделю навещал мать в санатории?

— А Клотильда знала? — встревоженно спросила Алиса. Она всегда боялась, что от нее что-то скрывают.

— Не уверен. Медсестра сказала, что он приходил каждую субботу и приносил коробку шоколадных конфет. Те, что с ликером, ел сам, остальные отдавал ей. Они не разговаривали. Иногда он читал ей стихи на немецком.

— Которых она не понимала. Хватит, а? Я не желаю об этом слушать. Ведите свое расследование, но избавьте меня от подробностей! — Она зажала уши руками, как всегда делал Шарль, когда они спорили и он понимал, что не прав. Пикассо умолк, но Алиса еще некоторое время просидела, не отпуская рук от ушей. — Сверните налево, — буркнула она. — Поедем вдоль Луары. — Они выехали на деревенскую дорогу без всяких указателей, лентой тянувшуюся между набухших влагой полей — сказывалась близость реки. — Все детство, сколько себя помню, я мучилась насморком. Вечная сырость, вечно промокшие ноги… До сих пор иногда снится.

Пикассо слушал ее, чувствуя, как его захватывает эта странная жизнь. Во время некоторых расследований, связанных с «яркими личностями», как он их называл, он уже переживал подобное ощущение, похожее на слишком глубокий вздох, от которого кружится голова и слабеют ноги. По знаку Алисы они пересекли перекресток и покатили дальше. Через несколько километров Пикассо сбросил скорость, свернул на узкую дорогу и выключил мотор. Смотреть друг на друга они не могли и потому погрузились в созерцание огромного дуба, покрытого мелкой снежной пылью. Пейзаж за ветровым стеклом открывался невеселый, и вообще все происходящее, по мнению Алисы, отдавало катастрофой. Она за сто метров чуяла приближение таких вот безвыходных ситуаций, распознавать которые научилась очень рано — по запаху, звуку, касанию. И противостоять им научилась — благодаря шустрой Клотильде и щедрой сердцем тете Фиге, не способной пройти мимо нуждающегося в помощи человека. Они преподали ей искусство жить. Пикассо глядел на чуть покачивающиеся ветви дуба. Он сидел с отсутствующим видом, неподвижный, словно Будда, в узком пространстве между спинкой сиденья и рулем, не снимая ног с педалей. Алиса открыла бардачок, порылась в дисках и — о чудо! — нашла «Лучшие хиты» — именно тот диск, который она попросила бы, будь у нее выбор. Найти выход из безвыходной ситуации иногда можно. Для этого нужно лишь сместить акценты и переключить боль. Она вставила диск в проигрыватель, врубила звук на максимум, распахнула дверцу, перепрыгнула через лужу и пробралась к ветровому стеклу, встав так, чтобы взгляд Пикассо уперся в нее. В машине гремели акустические гитары, певец вопил, по-английски рассказывая историю парня, умчавшегося в пустыню на лошади, ему подпевали слаженные голоса. «Музыка для сопливых девчонок», — как говаривала Клотильда, которая терпеть ее не могла. «I’ve been through the desert on a horse with no name»[11]. Пикассо безвольным зрителем наблюдал эту сцену, всеми силами желая, чтобы она прекратилась, и в то же время понимая, что он сам во всем виноват. Алиса уже танцевала на снегу, взметая полы своего черного пальто. «After two days in the desert sun…»[12] Под звуки любимой песни Элен она воздевала руки, изображала танец живота и ела его глазами, бесстыдная и смущенная, как начинающая стриптизерша. Пикассо почувствовал, что сейчас заплачет. «In the desert you can remember your name…»[13] — распевала Алиса в хороводе снежинок. Она смутно помнила, что следующей на диске идет медленная песня. Пикассо вышел из машины, осторожно взял ее за руку, сказал: «Пошли» — и увел назад в машину. Он убавил звук. Полилась медленная мелодия. «We used to laugh, we used to cry»[14]. Она скинула туфли и насквозь мокрые носки. «I need you like the flower needs the rain»[15]. За ее нарочитым оживлением прятался страх перед ним, чужаком, перед его незнакомой кожей, непредсказуемыми жестами, непривычной тяжестью костлявого тела. Одновременно она пыталась заставить умолкнуть звучавший в душе унылый голос пресыщенной скуки, нашептывающий о том, каким будет конец, хотя ничего еще даже не началось. «You know, I need you»[16]. Пикассо повернулся к ней, надвинулся скалой и посмотрел так, что она испуганно вскрикнула. Она поцеловала его — лишь бы не видеть его лица. «Не flies the sky like an eagle…»[17] Алиса сидела с закрытыми глазами, и перед ее внутренним взором проплывали, возможно, в качестве защитного рефлекса, сменяющие друг друга образы. Ее улыбающийся сын, улыбающаяся Элен, улыбающийся Венсан, улыбающаяся Клотильда… Но ничто не могло противостоять нежной мощи великана, зарывшегося лицом в ее волосы и прижавшегося сердцем к ее сердцу. Он дрожал, и она ощущала эту дрожь даже сквозь толстую ткань пальто. Пикассо, кажется, все еще не верил, что держит в объятиях эту женщину, улыбающуюся ему не открывая глаз. Он дернулся назад, к дверце: