— У него были проблемы с правосудием, — полувопросительно, полуутвердительно добавил он.

— Ну да. Баловался наркотиками. Помимо всего прочего.

— И эта печально известная история четырнадцатого июля.

— Откуда вы знаете? Это ведь давно было.

— Видите ли, легавому легче раскопать следы события тридцатилетней давности, чем, например, того, что произошло вчера. Время работает на нас. Так уж мир устроен. У людей развязываются языки, и многое всплывает на поверхность. Мы часто забываем, как важен фактор времени, а ведь он — в центре всего. Вы себе даже не представляете, как оно может тянуться, время… Я хочу сказать… — Пикассо смотрел на Алису, стоящую к нему в профиль и изучающую взглядом что-то впереди. — Я хочу сказать, что можно обидеть человека какой-нибудь ерундой, но со временем эта ерунда приобретает совсем другие масштабы. Проходит тридцать лет, а ты все продолжаешь платить за неосторожно сказанное слово, сам о том не подозревая. И страшно удивляешься, когда тебе об этом скажут. Как же так, ведь столько лет прошло! Нет, я не о детях говорю. Я говорю о взрослых, которые умеют наносить друг другу незаживающие раны.

— Почему вы мне об этом рассказываете? — спросила Алиса. Она еще никогда не слышала, чтобы Пикассо рассуждал подобным образом.

— Мы же говорили о вашем отце. Мне он показался довольно-таки трогательным.

— Кривляка! — злобно буркнула Алиса. — Знаете, однажды он объявил, что уходит из дому. И все-таки остался. Переселился в сарай. И стал занимать гораздо больше места, чем раньше, до того как вроде бы ушел. Чтобы попасть в его халупу, надо было постучать условным стуком, да еще дождаться, пока мать куда-нибудь уйдет, потому что она запретила нам с ним видеться. Так они и существовали: он по одну сторону границы, она по другую, а мы — посередине, на нейтральной территории. И каждую минуту ждали подвоха. — Алиса разгорячилась. — Они использовали нас как публику. Она долбала его фортепианными концертами, каждый — как ругательство. А он читал нам Новалиса в оригинале. Сами по себе мы их нисколько не интересовали. Просто им нужны были зрители. Они всю жизнь что-то изображали, как он вот только что, на кладбище. А играть перед пустым залом им было неинтересно. — Алиса глубоко вдохнула холодный воздух, причинивший ей боль, посмотрела на Пикассо и улыбнулась. — Но вообще-то мне на все это глубоко наплевать. Да нет, все правильно. У нас нынче похороны, и мы говорим о прошлом. Хотя, если честно, что меня удивило, так это чужое удивление.

— Не понимаю, о чем вы.

— Я о том, что люди смотрят на нас печальными глазами, и нам становится грустно, потому что так полагается — грустить в такой день, как этот. С моими детскими воспоминаниями все то же самое. Когда я кому-нибудь рассказываю о своем детстве, я вижу, как человек ужасается, и мне самой становится страшно, хотя на самом деле я больше сочиняю, чем рассказываю, как все было в действительности.

Они уже подходили к дому. Алиса пригласила инспектора зайти. На вешалке она повесила свое пальто поверх его, чтобы оно пропиталось его запахом. У нее было немало подобных пунктиков. Провела Пикассо в гостиную и представила собравшимся.

— Пикассо? Ну надо же! Знаете, а мне однажды делал ключи слесарь, которого звали Магритт. Это было в Фекане. Я ему говорю: наверное, вас уже одолели шутками насчет вашей фамилии. А он отвечает: да что вы, никто и знать не знает, что есть другой Магритт. И добавил: во всяком случае, из тех, у кого проблемы с ключами.

«Вот за что мы и любим Фигу», — подумала Алиса. Она, как никто, умеет заполнять паузы в разговоре, особенно неловкие паузы. Как кетчер в бейсболе, мгновенно ловит перчаткой самые трудные мячи. Вот и сейчас все вокруг засмеялись. Алисе стало почти хорошо. В доме было тепло, за окнами в великом безмолвии устраивался на ночлег синеватый снег. Венсан распрощался и уехал. «Осторожнее за рулем, туман сильный, приедешь, позвони». Сидя возле клюющего носом Анри, Алиса восстанавливала в памяти весь недавний разговор с инспектором, и это доставляло ей удовольствие, как будто они снова были один на один. «Вот человек, который ничего не бросает на полпути и всегда точно знает, что делает», — думала она. Клотильда время от времени посматривала на сестру. Летели минуты. Алиса задремала, Пикассо узнал все, что хотел, Фига добилась приглашения в Португалию, Клотильда поняла, что ее сестра влюбилась, а Анри приснилось, что он с родителями и братом гуляет по Берлину и разговаривает по-немецки. Алису разбудил взрыв смеха.

— Ну конечно, удачнее времени выбрать было нельзя!

— Для чего? — спросила Алиса у разъяренной Клотильды.

— Чтобы идти смотреть ужастик! Еще и Шарля с собой собрались тащить! Ну ладно, все к столу!

Она попросила Пикассо, чтобы он сел рядом с ней. Тетя Фига, жалуясь на возраст, молча ела — должно быть, действительно устала. В изгибах пара, поднимавшегося над горячим супом, пролетел не один тихий ангел. После кладбища, снегопада все нуждались в покое, и Фига снова все поняла правильно.

— Завтра в полдень? — предложила Алиса Пикассо, который во что бы то ни стало желал «подбить бабки» до своего отъезда.

Прощаясь, они обменялись рукопожатиями и, избегая прямых взглядов, пожелали друг другу спокойной ночи. Алиса помогла Клотильде убрать со стола, уложила Шарля, который все еще сердился на тетку: «Всем можно, а мне нельзя, да? Что я, маленький?» Алиса объяснила ему, что такое жизнь, и он даже кое-что понял. Потом спросил, что это был за золотистый порошок:

— Ну там, на кладбище, дедушка Франсуа…

— Очередной шутовской трюк. Купил в магазине приколов и приволок, чтобы все удивлялись. Брось, не ломай себе голову…

Алиса быстро вышла из комнаты, чувствуя себя трусливой и подлой, как всегда, когда приходилось отмахиваться от серьезных ответов на его вопросы. По дороге ей попалась Ирис, которой тут же досталось за неподобающий внешний вид, нежелание помогать за столом и за дурное поведение: «И не думай, что тетя Фига ничего не замечает!» Мать и дочь разбрелись по своим спальням. На полке лежал фотоальбом, очевидно когда-то выданный гостям, да так и оставшийся здесь в качестве неотъемлемого элемента декора. Листая его, Алиса возвращалась к своему привычному молчаливому существованию, заполненному танцующим сатиром Мадзары дель Валлио, античными статуями и поэзией Элиота. Перед тем как уснуть, она долго рассматривала черно-белые фотографии в потрепанном альбоме. Обнаружила снимок маленького мальчика, сидящего на опрокинутой стеле заброшенного кладбища, — это был Шарль, совсем крошечный. Подписей под фотографиями не было, что открывало свободу воображению. Никто не мешал ей ошибаться, принимая гримасу боли за улыбку, стоящего спиной старика за ребенка, жизнь за смерть и счастье за горе. Никто на свете не отличил бы на этих портретах добрых людей от злых, безвестных от знаменитых.

«Не доверяй картинкам, — однажды сказал ей Венсан. — Если фотограф снимает с натуры, это еще не значит, что он показывает реальность как она есть». Они ходили тогда на какую-то выставку, день выдался нескладный, они злились друг на друга, и его слова больно ударили ее прямо в сердце, разрушив очарование снимка Картье-Брессона, который она приняла за нечто иное.

Пикассо явился в ресторан первым. Решив, что этот малопривлекательный одиночка вряд ли вызовет интерес у клиенток, его усадили в самом дальнем углу. Когда он сообщил официантке, вооруженной электронным блокнотом, что «кое-кого ждет», та удалилась смущенная, невнятно пробормотав извинение. Заведение явно косило под паб: искусственно состаренные деревянные балки, картины со сценами охоты, фотоснимки игроков в крикет, бильярд и клубные кресла. Здесь пахло вчерашним табачным дымом, разливным пивом и провинциальной скукой. Он пожалел, что выбрал это место, введенный в заблуждение обманчивым уютом и грифельной доской с меню, выставленной в оформленной в английском стиле витрине. Влетела запыхавшаяся, продрогшая Алиса. Она вся лучилась какой-то невероятной энергией и перешла к делу без предисловий.