— Назови, — попросил Гарий Хасимович, — тебе же легче на душе станет.

— Моя жизнь и так в ваших руках, — сказал Климов. — Чего вам надо еще?

Умел, умел убеждать питерский засранец.

— Допустим… И что я буду иметь с этой стрелки?

— Как что? Место выберем. Зафлажкуем, как волка. Он азартный, молодой, самоуверенный. Ловушки не учует. Я его знаю как облупленного. Но условия прежние, Гарий Хасимович. Как хотите, условия прежние. Миллион зеленых и участие в казни. Сами посудите, разве дорого? Обратите внимание, я никаких гарантий не прошу.

Шалва налил ему второй стакан.

— Скажи, парень, тебе раньше доводилось людей убивать? Лично, своими руками?

Климов натурально стушевался, ощущая, как надежно врос в роль. Если бы сию секунду помереть, то умер бы Ваней Грумцовым, Волчком, питерским мелким бандитом.

Выпил стакан, утер губы.

— Не доводилось, нет… Гарий Хасимович, я маленький человек, мне далеко до вас. Но он мне сердце разбил, пустил по миру, смысла жизни лишил. Я с ним рассчитаюсь. Или об стену башкой.

— А миллион зачем?

— На обзаведение. Надо же с чего-то опять подыматься.

— Сколько времени уйдет на подготовку?

— От силы два дня.

Гарий Хасимович набросал на бумажке несколько цифр.

— Ступай, действуй. Будут новости, сообщи по этому номеру. Но не оплошай, Ваня, ох, не оплошай…

Климов выкатился из кабинета и в коридоре наткнулся на Алису.

— Какое везенье! — обрадовался он. — Казаха уже обслужила?

— Он потный и вонючий, — грустно ответила девушка. — Зато есть для тебя гостинец.

Открыла сверкающую ладошку, а там пакетик с кокаином. Климов теперь у нее следующий казах. Пакетик принял с благодарностью.

— Пойдем куда-нибудь в укромное местечко. Надо взбодриться. Босс все жилы вытянул.

Алиса привела его в небольшую комнату, убранную под девичью спаленку — узкая кровать, трельяж, ковер, пунцовые шторы. Климов привлек ее к себе, потискал немного для порядка, девушка изобразила трепетание.

— Послушай, Алиса, поспать бы немного. Хотя бы часок. Я вторые сутки на ногах.

Заметил лихорадочный блеск в смышленых очах.

— Может быть, сначала?…

— Лучше потом… Запри дверь снаружи, а? Через час разбудишь. Куда я денусь, сама подумай.

— Правда хочешь, чтобы ушла?

— Спать хочу, помираю. Я ведь прямо с поезда. Гудели трое суток.

Девушка прижалась тяжелой грудью, поцеловала в щеку.

— Хорошо, милый. Отдохни. Приду через час.

— Мы свое наверстаем, — уверил Климов.

Как только вышла, он упал на кровать, сбросил на пол подушку. Подложил под голову руку. Успел подумать: все хорошо, прекрасная маркиза! — и привычным волевым усилием вырубил сознание.

У французского подданного Симона Барбье (он же Саша Бубон) все чаще возникало странное ощущение, что он слишком долго и сломя голову куда-то бежит и вот проскочил важный перекресток, где можно было остановиться, посидеть на травке, подумать и оглядеться. Не похож ли он на чокнутого марафонца, который задорно сучит ножками на дистанции, не сознавая, что вальяжный судья давно объявил победителем совсем другого? Страх тоненькими ручейками вползал под жабры, как холодная вода за воротник.

По натуре он был жадным до любого выигрыша авантюристом, но уж никак не воином. После того как Валерик Шустов с прямотой римлянина объявил, что им всем предстоит столкновение с явно превосходящими силами противника, у него, честно говоря, поджилки затряслись. Хотя он прекрасно понимал, что это рано или поздно должно случиться.

Российский дикий рынок уже который раз подвергался жесточайшей насильственной переделке. Какие прочные заборы ни ставь, как ни разграничивай зоны влияния, все равно все сметет алчная волна вновь подоспевших добытчиков. Российский бизнес утверждался не на экономике, не на принципах разумного накопления, а исключительно на разбойных нападениях и на успешной (или безуспешной) обороне. Вся страна с ее огромными пространствами, опустошенными реформой, заселенная полулюдьми, полупризраками, напоминала поле боя, по которому бродили вооруженные до зубов группы мародеров, и, сталкиваясь на каком-нибудь не до конца разграбленном участке, уничтожали друг друга с хладнокровием, которому позавидовали бы великие завоеватели прежних времен.

В Москве, в самом центре нового, блистающего огнями рекламы рыночного рая, убить человека теперь могли не только за сто баксов и не за косой взгляд, брошенный на владельца роскошного авто, а просто за то, что он не вовремя вышел к автобусной остановке. Некоторых это устраивало: добились таки полной свободы, другие привыкли, третьи надеялись отсидеться за бронированными дверями приватизированных квартир, но всерьез никто не роптал, потому что в проклятом городе к исходу второго тысячелетия почти не осталось людей с нормальной психикой.

Трепетная душа Саши Бубона вдруг отказалась воспринимать эту реальность как благодать. Ему захотелось пожить по-человечески, хотя он смутно помнил, что это значит. Все его сознательные годы прошли уже в пору всеобщей телешизофрении, когда мироощущение внедрялось в юные умы с помощью бесконечного голливудского боевика и яркого, озорного, непристойного клипа: он принадлежал к первому экспериментальному поколению, которое психотропным воздействием низвели до легко управляемого животного уровня, поэтому понятие «пожить по-человечески» представлялось ему чем-то таким, когда вдоволь деньжищ, баб, вкусной жратвы, клевой музыки и вина, но при этом никто не дышит тебе в затылок и не целится в глаз. Но вот — вследствие испуга — забрезжило в сознании что-то иное, неопределенное, радужное, точно майским ветерком потянуло на разгоряченную голову. Приснилась далекая Жанна, полузабытая женушка, пухлая, ароматная, благоухающая, как пышка со сковороды, шепчущая какие-то умоляющие слова; сон бессмысленный, но исполненный неги, и Саша проснулся со слезами на глазах. Он не хотел умирать, но чувствовал, что придется. В прямой схватке с бешеным Шалвой никто из них не уцелеет.

Он стал задумываться о смерти, но не о той, которая в боевике, где — пиф-паф! — и ваших нету, а о той, которая приходит всерьез и навсегда. Мысли текли вяло, тягуче. Что такое смерть? Что она уносит с собой и что предлагает взамен? Или ничего не предлагает? Но как же тогда? Неужто возможно такое, чтобы именно его, Сашу Бубона, рискового парня, балагура и дамского угодника, не успевшего толком насладиться надыбанными миллионами, зарыли глубоко в землю, не оставя никакого живого знака? И все из-за чего? Из-за того, что Валерик Шустов, ненормальный псих, решил потягаться силенкой с таким же другим ненормальным, которого зовут Гарик Магомедов? Глупо, несправедливо, идиотизм.

Тоска усиливалась оттого, что он не видел выхода. Бежать — догонит Валерик, от него нигде не скроешься, потому что он маньяк. Остаться — перемелят жернова бандитской разборки. Посоветоваться тоже не с кем. Поговорить с Захаркой? Тот доложит Шустову, хотя, наверняка думает так же, как Бубон, и не хочет добровольно совать голову в петлю. Но что взять с бедного еврея. Он живет не сердцем, а умом, и по уму, конечно, ему выгоднее остаться в спайке с Валериком, чем заключать сомнительный союз с Бубоном. Плюс к тому у Захарки наверняка приготовлена аварийная посадка в Тель-Авиве, где они все отсиживаются, и это, пожалуй, единственное место на земле, где можно укрыться от праведного гнева таких безумцев, как Валерик. А вот ему, Бубону, раздухарившемуся московскому балбесу, деваться некуда. Вся остальная Европа, включая США, простреливается русской братвой насквозь.

Все же он сделал попытку законтачить с банкиром, хотя и намеками. Специально завернул в «Форум-интернешнл» к концу рабочего дня. Захарка копался в бумагах, разваленных на столе, очечки на носу, вид озабоченный, в глазах — мгла. Появлению соратника удивился:

— Ты чего, Санюшка? Вроде не условливались.