— Вели своей крысе подать чего-нибудь. В глотке пересохло.

Захарка нажал кнопку, распорядился. Через минуту секретарша явилась с подносом: кофейник, графинчик, сливки, тарелочка со сдобным печеньем. И сама секретарша сдобная, даже с излишествами. Симон давно прилаживался ее обиходить, но не хотел связываться с Захаркой. У того каждая мелочь на учете, и никогда неизвестно, почем идет.

Захарка рассовал бумаги по ящикам, пересел к Бубону.

— Что случилось, Санюшка?

— Пока ничего.

— Но зачем-то же ты приехал?

— Просто так, по дружбе — невозможно?

Захарка нахохлился, снял очечки, протер стеклышки. Ответил с печальной улыбкой:

— Хорошо бы по дружбе, Санюшка. Да где уж нам. Такую махину везем. Ни на что времени не остается, увы!

— Как Эльвира?

Если до этого вопроса Захарка был печален, то теперь на худенькой мордашке отразилось глубокое страдание.

— Болеет, Санюшка. Как раз сегодня отправил на УЗИ.

— И чего с ней?

— Колики. То тут, то там. Надо хорошенько обследоваться.

— Детишки хотя бы, надеюсь, в порядке?

Страдание на лице Захарки достигло высшего пика, казалось, он сейчас зарыдает.

— Дети здоровы, тут другая проблема. Пора их вывозить отсюда, ты же понимаешь. Но как? Отправить в чужие руки, на чужую сторону. От сердца оторвать. Ужасное время нам выпало, Санюшка, ужасное. Утром не знаешь, что будет вечером. А они крохи беззащитные, глазенки сияют: папочка, папочка! Не догадываются, в какой стране родились. Атмосфера ненависти, удушья. Нельзя допустить, чтобы ею пропитались. В Риге синагогу взорвали, слышал?

— Так это же в Латвии.

— У нас хуже будет. Очень скоро, поверь мне.

Бубон добавил в кофе коньяку, Захарка пил со сливками. Пока он не сел на любимого конька, Бубон кинул первый намек.

— Верно говоришь, Захарий. Вывозить детей надо. Да и мне пора двигать с инспекцией. Польша, Вена, Мюнхен — не оставишь без присмотра. У них сразу бардак. Я уж и так на месяц задержался против обычного. Что делать, Захарий? Посоветуй.

У Захарки страдание на лице помягчело. В черной глубине глаз сверкнуло любопытство.

— Так ты за этим приехал?

— Ну да, посоветоваться. В конвейере шестеренки скрипеть начинают, если их не подмазывать.

— Какой же я тебе советчик? Ты Валерика спроси.

Крохотная ловушка, Бубон легко ее обошел.

— Валерик стратег, на нем весь бизнес. Я — обыкновенный клерк. Зачем его дергать по пустякам. И потом, ты же знаешь, в каком он настроении…

Захарка тихо спросил:

— Трухаешь, Санюшка? Ломануть хочешь?

Бубон разозлился, но понарошку, без запала.

— Я в герои не лезу. В контракте не было, чтобы башку на кон ставить. Подохнуть не страшно, было бы за что. У Валерика, допустим, вендетта, но мыто с тобой при чем? Погляди, что творится. Какая же это коммерция, если чуть чего, пулю в лоб. Я, хочешь знать, вообще не сторонник насилия. Всегда можно договориться, найти компромисс. Ты же сам это говорил. Но Валерик упертый, не хочет слушать.

Банкир глядел на него как котяра на мышь, выскочившую из подпола. Заговорил грустно, но мудро и слова произнес важные:

— Зачем обижаться на Валерика, мы все ведем вендетту, не он один. Это вендетта с прошлым. Не мы начали, не нам и закончить, но мы ее ведем. Как завещали деды и отцы. За муки прежнего режима, за лагеря, за глумление над личностью мы с ними рассчитаемся сполна. После уж отдохнем. Граф Толстой говорил: подлецы всегда объединяются, поэтому они сильны, а порядочные люди каждый сам по себе. Вспомни Булата: возьмемся за руки, друзья, чтобы не пропасть поодиночке. Вот пароль в будущее, в наше будущее, Санюшка.

— А я что предлагаю? — Бубон закипал. — Я и предлагаю… всем порядочным людям. В конце концов… Какое может быть будущее, если палим друг в дружку без разбора?

— Шалва — тоже фрагмент прошлого, — в черных зрачках Захарки уже вовсю плясал диковинный, испепеляющий огонь. — Он пустой, у него нет идеи. Нам с ним не по пути. Его надо сковырнуть с дороги, чтобы идти дальше. Тут и говорить не о чем, Шалва — это рассвирепевшее животное. Бешеная собака. Ты можешь разговаривать с бешеной собакой?

Сгоряча Бубон хватил вместо кофе чистого коньяку. Он и не подозревал, что в этом печальном, глубокомысленном человеке таится столько пороха. Захарка не заметил его замешательства.

— Думаешь, мне не страшно? Еще как! У меня больная жена. Трое малых детушек. Я бы тоже с удовольствием умчался на край света от всего этого дерьма. Но не имею права. Как погляжу в глаза сыну, когда подрастет? Думаешь, Санюшка, цепляюсь за миллионы?.. Нет, не цепляюсь. Важна идея. Мир поделился надвое, граница проходит по нашим сердцам. На одной стороне — порядочные, свободные, разумные люди, на другой — торжествующий хам в колпаке с красной звездой. Он правил семьдесят лет, мы и пикнуть не смели. И теперь, когда он почти повержен, но не добит, ты, Санюшка, предлагаешь бежать? Куда, от кого? Чтобы новый хам сел на шею внукам? Этого не будет, запомни, милый друг, этого не будет… Все превозмогу, страх, недомогание, разорение, но хама не пущу. И буду с ним драться, так-то, сударь мой!

В середине его обличительной речи Саша Бубон почему-то вспомнил его жену Эльвиру, молодую, здоровущую, как гора, эстонку, которую мучили колики, и сдавленно хихикнул.

— Ты чего? — подозрительно вскинулся Захарка. — Тебя забавляет мой пафос?

— Ничуть. Драться так драться. Ты меня убедил. Возьмем в руки по нагану — и айда. Тем более бежать мне некуда. Заехал посоветоваться, а ты вон как круто повернул. Знаешь, на кого ты сейчас похож, только не обижайся? На Ленина в Октябре. Был такой старый фильм, как-то глядели по видаку. Обоссались от ржачки. Захочешь поржать, пришлю кассету.

Банкир словно опомнился, огонь в очах потух, снова туда опустилась вековая печаль.

— Ладно, Саня, ты прав. Не знаю, чего я завелся. Но все же есть серьезные вещи, над которыми стоит иногда задумываться. И тебе тоже…

Из «Форума-интернешнл» Саша Бубон уехал с тяжелым сердцем. Все бесполезно. Пожаловаться некому. Один — убийца-маньяк, суровый мститель, другой, как выяснилось, борец за идею. Только он один, выходит, чинарик недокуренный, зайка серенький. Как бы только на этом сереньком зайке у них у всех зубки не обломились.

Ехал точно сослепу, натыкался на светофоры, и в голове крутилось однообразное: шакалы, да пошли вы все на хрен! Еще перед глазами опять замаячила пухленькая Жанна с ее утробным, ненасытным придыханием: ах! ух! ах! Да что же это за напасть?!

Почувствовал, что необходимо надраться. То есть оттянуться конкретно, чтобы мозги не спеклись в комок. Сориентировался в пространстве — ага, если свернуть с Тверской, то через два квартала, в безымянном переулке салон Маши Шереметовой, — то, что надо. Он любил это скромное ночное заведение, частенько туда заглядывал и с хозяйкой салона заводил шуры-муры. Маша Шереметова, пожилая вакханка, ко всем постоянным клиентам относилась одинаково благосклонно, но Бубону выказывала повышенную симпатию, как французскому негоцианту. У нее у самой кто-то из близкой родни обосновался в Париже, а кто-то на Ривьере. Им было о чем поговорить, помечтать за бокалом вина.

К Маше в салон ходила только чистая публика, чернь сюда не совалась: здесь чашечка кофе стоила 15 баксов. И все остальное по высшему европейскому классу: и девочки, и обслуга, и сауна, и номера, и кухня. А уж винца можно попить такого, какое подают разве что в Елисейском дворце.

Бубон приткнул своего «Мустанга» между трех, не менее крутых иномарок, включил сигнализацию и чуть ли не бегом побежал к парадному крыльцу двухэтажного, в стиле ампир особнячка. У входа стоял громадный детина, обряженный под папуаса, — с бананом в ухе, в головном уборе из разноцветных перьев, с газетой «Московский комсомолец» в руке. Газету он читал, запрокинув голову: видно, страдал близорукостью. Бубон узнал папуаса: Миша Клепик из охранного подразделения, бывший опер с Петровки. Пожали друг другу руки.