— Не извольте сомневаться, — уверил Савелий.

Продолжая путешествие, он еще приноравливался заговорить с несколькими людьми, но все как-то не встречал соотечественников, хотя попался ему словоохотливый турок, который на чистейшем русском языке прояснил обстановку. Оказалось, по волеизъявлению кумира всей Москвы Лужкова под Красной площадью прорубают торговые ряды, которые ничем не уступят знаменитым западным барахолкам, а также заодно восстанавливают храм Христа Спасителя, взорванный большевиками по распоряжению Кагановича. Савелию турок не особенно приглянулся, потому что он так гримасничал, хохотал и звучно хлопал себя по ляжкам, будто его щекотали. Савелий опасался чересчур нервных людей, хотя бы и иного вероисповедания. Не успел турок убежать, как к Савелию приблизились двое крепышей в длиннополых пиджаках, по облику тоже турки, но, как выяснилось в разговоре, на самом деле кавказцы, жители славного города Баку.

— Читу знаешь? — спросил один турок-бакинещ а второй при этом зачем-то ласково обнял Савелия за талию, будто приглашая на тур вальса.

— Не знаю Читу.

— Тогда кому платишь?

— Никому не плачу.

— Будешь нам платить. Сейчас дай аванс, вечером принесешь остальное.

Обнимающий за талию турок-бакинец нежно ущипнул его за бок, как девушку. Шепотком дунул в ухо:

— Ну чего, братан? Чего жмешься? Делиться не любишь?

Савелий отдал им доллар, подаренный англичанином, и оба огорченно зацокали языками.

— Шутишь, да? Это не аванс. Это обида. За обиду пузо резать будем.

Савелий вывернул карманы, показывая, что больше у него ничего нету. Загадочно переглядываясь, турки отошли на недалекое расстояние и стали наблюдать, что он дальше предпримет.

Савелий побрел через площадь в сторону Александровского сада. Странный морок опустился на его рассудок, еще не окрепший после многолетней Дремы. Он понимал, что город, где он оказался, вовсе не Москва, а лишь ее подобие. Каким-то образом из одного миража, который назывался деревней, он переместился в другой мираж, который считался столицей, но и то и другое, скорее всего, снилось ему на печи. Тяжко, гулко билось сердце под ребрами. Он жалел, что сорвался с насиженного места, оставя горевать бедную матушку, но это было глупое сожаление. Не в его воле жить и умереть, как не по собственному хотению он родился. На выходе к Васильевскому спуску его перехватила темноликая женщина, закутанная, как ему почудилось, в цветастую простыню. На темном лике сияющие глаза, подобные ночи. Ухватила его за руку и поцеловала в ладонь. Он решил, что это цыганка: их тут много сновало — разных возрастов и полов. Но опять ошибся.

— Хочешь пять кило баранины и мешок сахару? — строго, но улыбчиво спросила женщина.

— Ты кто? — осторожно он высвободил руку из цепкого обезьяньего захвата.

— Мы из Судана. Студенты. Не бойся, есть лицензии.

Из складок простыни женщина выхватила лист мятой бумаги и сунула ему под нос.

— Видишь, печать?

— Вижу.

— Баранина, сахар и шоколад. Только надо ехать. Недалеко. Город Люберцы. Не пожалеешь.

Женщина игриво наступила ему на ногу, и Савелий с удивлением обнаружил, что суданка бродит по Москве босиком. Он был в замешательстве. Ему хотелось поехать в Люберцы, попытать счастья, но что-то его удерживало. Женщина догадалась о его сомнениях и поспешно достала из простыни еще одну бумагу, такую же мятую и с оборванными краями.

— Вот справка. Видишь, диспансер? Не бойся. Никаких болезней. Поедем, да?

— Никуда не поеду, — отказался Савелий.

— Ты фантастическая баба, — Мустафа небрежно поглаживал теплое тугое бедро Тамары Юрьевны. — Сколько лет тебя знаю, не меняешься. Как тебе удается?

— Так же, как тебе, Мустафик. Кто пьет кровь, тот умирает молодым.

— Я не пью кровь. Давным-давно на диете.

С ликующим смешком Тамара Юрьевна повернулась, и ее пылкая грудь надвинулась двумя золотистыми шарами, в который раз за долгую ночь у Мустафы перехватило дух. Волшебница, чаровница. С их первой встречи четверть века минуло, а он все подробности помнил. Даже не подробности, ауру, горькую благодать тех давних дней. У любого мужчины мало воспоминаний, которые он удерживает не памятью, сердцем, — одно, два, а то и вообще ни одного. Кто был он тогда и кто она? Он вернулся с ходки, а она в Москве царила. Ее царствие — гостиные влиятельных людей, загородные дачи, престижные тайные вечери. В ту пору Тамара Юрьевна была зримым воплощением той блестящей, неведомой жизни, кою он только лишь намерился подмять под себя. Певучая, сочная жрица любви. В ней было все прекрасно, все влекуще — и душа, и одежда, и мысли, — а взамен он мог предложить неутомимую напористость матерого скакуна. Он был целеустремлен, как направленный ядерный взрыв. Тамара Юрьевна не смогла устоять. Да и никто бы, как показало будущее, не смог. В отличие от заурядных преступников Мустафа всегда точно понимал, в чем заключается высшая справедливость мира. Она в том, что мир принадлежит сильным, хищным людям, не ведающим сомнений, воплощающим замысел Творца самим фактом своего существования. События последнего десятилетия, крах лубочного, убогого советского государства, подтвердили его правоту, но в те времена его выстраданные идеи воспринимались людьми, ошибочно мнящими себя интеллигентами, как маниакальный бред, ницшеанство и — забавно вспоминать, — как идеологическая диверсия. О, пустая, рабская эпоха, пронизанная скукой, нищетой и ложью!

Знаменитая светская искусительница, владычица мужских грез Томочка Поливанова поддалась на зов его свирепого, неукротимого естества, но тоже воспринимала скорее как крупного бандита, одурманенного жаждой добычи, чем как поэта и мыслителя. Может, оттого они так быстро и с почти взаимной ненавистью расстались, что ему не удалось подавить в ней примитивные, юродские инстинкты, свойственные женщине хотя бы по ее биологическому признаку. Будучи по натуре вампиршей и пожирательницей, она все же боялась признаться даже себе самой, что путь к абсолютной гармонии проходит через насилие и безжалостное отсечение слезливого человеческого гнилья. Ей трудно было принять куцым умишком, что при восхождении к вершинам духа, где царит божественное одиночество, не может быть компромиссов. Жизнь и собственная горячая кровь подсказывали, что это так, но голос далеких предков, привыкших при опасности сбиваться в кучу, заставлял ее вторить плебейским заклинаниям о добре и зле, о страданиях ближнего — и прочей чепухе, в которую она сама не верила, но тянулась к ней, как утопающий с нелепым рвением тянется к проплывающей мимо соломинке. У нее не хватило мужества стать свободной.

Сошлись, как пламя с водой, взаимно истощились, расстались обожженные, и зарубка в сердце Мустафы не скоро подсохла. Кружок богатых людей тесен, впоследствии не раз сталкивала их московская круговерть носом к носу, они церемонно раскланивались, но не делали попыток повторить роковой опыт любви. Почему? Бог весть. Двадцать пять лет большой срок даже для тех, кто бессмертен. Осторожными шажками подбирался Мустафа к вершинам власти, сколачивал капитал, и чем дальше, тем гуще подергивалось романтической дымкой знойное любовное приключение. Сотни, тысячи темпераментных, покорных, как собачки, и строптивых, как речной угорь, женщин насаживал Мустафа на неутомимый пропеллер, но увлекался редко, а уж такого, чтобы душа вскипала, будто чайник на плите, не случалось больше ни разу.

Про Тамару Юрьевну доходили слухи, что спивается, тянет ее на карапузов, курит анашу, играет в рулетку — и вообще далеко не та, какой была когда-то. Мустафа этим слухам не верил, обычное людское злословье: Тамара не из тех, кто сходит с круга. Когда увидел ее на презентации, даже глаза в первый миг зажмурил, хотя никто этого не заметил. Прежняя удалая вакханка стояла перед ним. Лунный удар — вот как это называют на Востоке.

Он не поехал туда, где обещал быть, а сразу потащил ее в берлогу на Пятницкой. Всю ночь они предавались изнуряющим утехам, точно дикие звери в полнолуние. Четверть века слетели, как кожура банана, но к утру он немного осоловел и призадумался. Он опасался, что еще один заход, и сердце не выдержит, расколется на куски.