— Где Октябрьские празднуешь, Василь Василич?

— Дома, где ж еще. Приходите-ка к нам. Закатаем пельмешки, настоящие, сибирские. Ксана славно их готовит. Кастрюлю проглотишь — не заметишь.

— Едал, едал, Ксана — стряпуха знатная… А почему бы и правда не состыковаться?

Перед самым праздником пришло письмо от Ивана Кисунько. Певунов прочитал его вслух Дарье Леонидовне.

— «…Кто меня надоумил поехать в ваш город, Сергей Иванович, наверное, сама судьба, — писал капитан. — Это был счастливый сон, который и сейчас продолжается под нашим хмурым небом. Вам я этим сном обязан и должник ваш по гроб жизни. Подумать только, не зайди я к вам, не согласись вы со мной поужинать, не очутись мы в „Ливадии“ — и не было бы у меня моей Раисы! Как все в нашей быстротекущей жизни зависит от случая — справедливо ли это? Я считаю — очень даже справедливо и умно. Ведь если бы знать наперед, где тебя подстерегает горе, а где улыбнется тебе удача, то и жить бы стало скучно. Верно, Сергей Иванович?.. Пишу это письмо, а Раиса сидит на диване напротив, хлопает своими круглыми глазищами и старается понять, что такое и кому я пишу и почему улыбаюсь. Но не спрашивает. Потому что гордая. Я не слепой, Сергей Иванович, знаю, она была официанткой, знаю, как некоторые на это глядят, а я скажу так: коли женщина дерьмо, то она и в золоте — дерьмо, а женщина настоящая, которая любить умеет, она и в дерьме — золото. Ни минуты я еще не пожалел, что женился на Раисе, да и не пожалею никогда… Сообщаю вам первому, как участнику моей женитьбы, большую и важную для меня новость: через несколько месяцев я, надо полагать, буду отцом… Рая сидит на диване, и это уже не одно, а два существа, одинаково мне дорогих. Вот, Сергей Иванович, таковы мои дела на сегодняшней перекличке, отличные дела, даже голова кругом идет… А как вы? Благополучны ли? Здоровы ли? Все ли хорошо у вас в семье? Спрашиваю потому, что искренне желаю вам всех радостей.

Вам преданный Иван Кисунько».

— Хороший человек твой Ваня Кисунько, — сказала Дарья Леонидовна.

— Я его сразу тогда полюбил, — вспомнил Певунов, вспомнил также, что в тот вечер, когда капитан встретил свою будущую супругу, он познакомился с Ларисой. Кому счастье, а кому, видно, погибель.

В праздничное утро Певунов встал рано, сидел в одиночестве на кухне, курил. Жалел, что не позвонил накануне Ларисе, теперь со зла она обязательно выкинет какой-нибудь фортель. «Бог с ней, — думал умиротворенно, успокаиваясь взглядом в ясном, близком осеннем небе. — Ей жить, а мне хватит безумствовать и терзаться. Осень на дворе, и в душе моей тоже осень. Душа остывает потихоньку, нечего взбаламучивать ее понапрасну. Пора грехи замаливать, а не новые совершать. Так мало осталось времени, только-только чтобы попрощаться с близкими, объясниться как-то. Сколько раз собирался объясниться, да все спешил куда-то, юродствовал, а прощаться надо спокойно… Что Лариса? Она молода, взбалмошна, красива. Жизнь представляется ей бесконечной дорогой, на которой много драгоценных камней, только не ленись нагибаться и подбирать. Никогда она не поймет моей печали. Поэтому лучше не думать о ней, вытравить ее из себя, как болезнь. Отблагодарить за радости, которые подарила, пожалуй, против воли, и забыть. Не получается сразу, забыть постепенно, как некоторые бросают курить. Это возможно. Сначала будет трудно, потом останется в сердце лишь легкий дымок воспоминания. Прощай, прощай! Минуют и любовь, и горе, и счастье, и останется, в конце концов, вот это одно — прощай, прощай!»

На кухню выбралась заспанная Алена, в коротком мамином халатике, босая. Увидела отца, ойкнула.

— Ну, папка, ты как привидение. Чего ты тут сидишь?

— Не спится. Знаешь, как в песне: когда седеют волосы, длиннее ночи кажутся.

Алена хлебнула водицы прямо из чайника, далеко запрокидывая голову, распущенные волосы ее заструились к полу золотистой волной. Певунов не в первый раз уже, но всегда с каким-то болезненным удивлением отметил, что и младшенькая его дочь, увы, уже совсем взрослая, уже девица на выданье. Он сказал ей об этом, но шутливо, шутливо… Алена махнула пренебрежительно рукой и умчалась досыпать, разглядывать свои девичьи томные сны.

Певунов закурил новую сигарету, а любопытством наблюдал, как просыпается улица: потягиваясь, словно человек, шевеля транспарантами, хлюпая форточками, поскрипывая подошвами ранних прохожих. Из дома напротив выскочил молодой человек с растрепанной прической, с каким-то ошалелым лицом, на ходу застегивая плащ. Диковато озирался, точно пытаясь сообразить, куда его забросило ночное приключение. И так понятно было его желание поскорее унести ноги, что Певунов невольно улыбнулся, но не позавидовал парню. В молодости он тоже, бывало, просыпался на случайных этажах, это были далеко не лучшие пробуждения.

Даша пришла на кухню. Певунов поздравил се с праздником, даже привстал и намерился приложиться к щечке, но Даша отстранилась.

— Ушьешься куда-нибудь вечером? — спросила, стараясь придать голосу безразличие.

— Что ты, Даша, милая! У нас же гости будут. Данилюк с супругой и Сережкин Иван Иванович.

— Этот-то зачем припрется?

— Даша, он компанейский человек, почему ты так к нему относишься?

— Твой компанейский человек нажрется и будет над своими срамными анекдотами хохотать. У нас дочь взрослая.

— Совсем взрослая, ты права. Придется Иван Ивановича укоротить. И напиться ему не позволим.

— Это ты-то не позволишь?

Но было видно, что Даша растрогана смиренным поведением мужа. Как в добрые времена. Надежда смутно кольнула робкое сердце женщины. А вдруг образумился старый козел? Может, еще удастся склеить семейные осколки? Чтобы не дать себе расслабиться, Дарья Леонидовна тут же попробовала припомнить, сколь бессчетно раз он обманывал ее, вселял в нее эту дурацкую надежду, а потом крушил ее одним махом в самый неожиданный момент; но ничего плохого не вспоминалось, хотелось только, чтобы муж сидел у нее за спиной, пока она хлопочет у плиты и разговаривал с ней мирно, по-домашнему.

Певунов понятия не имел, как дожить до вечера. После завтрака опять лег в постель, читал детектив про какого-то старого хрыча, который сколотил банду из малолеток, всех пугал и грабил до тех пор, пока его не отловили и самого не напугали. Старый хрыч не раскаялся, зато малолетки исправлялись пачками после беседы с деликатным и мудрым следователем. Книжка была написана тягучим языком с пространными отступлениями; казалось, автор сам с трудом преодолевал отвращение, когда сочинял всю эту чепуху… Алена позвала его в кино; он обрадовался, наспех оделся, и они отправились на одиннадцатичасовой сеанс. Попали на детский утренник. Певунов неловко себя чувствовал среди хохочущих, вскрикивающих, падающих со стульев детишек и толком не понимал, что происходит на экране. Но смотрел с удовольствием. Еще бы! Давно не был в кино и вот в праздник пошел с дочерью, как подобает добропорядочному отцу. А вечером он будет принимать гостей. А Ларочка пусть провалится в тартарары со всеми своими капризами и прелестями… Певунов, с одной стороны, старательно обманывал себя, а с другой стороны, понимал, что, если Лариса провалится в тартарары, он ринется за ней туда сломя голову. Такую он испытывал тягостную раздвоенность. Это не мешало ему смотреть сказку про Бабу Ягу и улыбаться. Улыбался он потому, что был уверен: пока он крепок и пока у него есть деньги, Лариса от него никуда не денется. Певунов и не догадывался, что судьба уже протягивала к нему свои желтые гибкие щупальца, дабы все в его жизни заново переиначить.

После сытного обеда он задремал в гостиной в кресле, уронив на колени свежий номер «Правды». Опять в полусне посетила его покойная бабушка. Она стояла за креслом и щекотала пальчиками его затылок. «Чего тебе, бабуля? — спросил Певунов, не оборачиваясь. — Что ты все ходишь и ходишь? Не лежится тебе спокойно?» Чудным сквознячком донесся бабушкин тихий смех. «Упредить хочу, внучек. Счас звонок тебе раздастся, а ты трубочку-то не сымай, не сымай…»