Нина сказала Капитолине Викторовне:

— Вы так легко выжили Клаву Захорошко, потому что у нее возвышенная натура. Со мной этот номер не выйдет. Скорее я сама вас отсюда выживу, всю вашу банду!

Эти слова она произнесла так громко, что их можно было услышать на всех этажах, и оппозиция воспрянула духом: появился новый лидер, и можно продолжать борьбу.

— Не забывайтесь, Донцова! — Озолина пронзила ее таким убийственным взглядом, что, казалось, с ресниц се посыпалась тушь. — Лучше идите и работайте. Видите, какая у вас очередь?.. Кстати, Захорошко ушла добровольно, ее никто не выгонял. Правда, под вашим влиянием она в последнее время действительно чересчур обнаглела.

— Посмотрим, — сказала Нина.

В обеденный перерыв она ринулась к директору. Платон Сергеевич закусывал у себя в кабинете. На столе бутылка кефира, бутерброды с севрюгой и копченой колбасой. Нина застала директора выковыривающим вилкой из колбасы кусочки жира.

— Я обедаю, — заметил Платон Сергеевич недовольно, — неужели нельзя спокойно поесть?

Нина, не отвечая, шагнула вперед и опустилась в низкое кресло сбоку от стола.

Директор хмыкнул:

— Что это вы на меня так смотрите, точно я у вас эту колбасу отнял? Что вам нужно?

Нина проворковала:

— Вы кушайте, Платон Сергеевич, кушайте, не обращайте на меня внимания. Я ведь простая продавщица, нуль без палочки, не понравлюсь — вы только мигнете, меня и след простынет. Вон как вы с Захорошко лихо расправились.

— А кто это — Захорошко?

— Ой, да где ж вам упомнить. Так — одна девчушка у прилавка стояла. Ну, не угодила Капитолине Викторовне. Где она теперь — бог весть.

— А-а, — сказал Петраков, хмуря брови, — это которая хамила?

— Хамила, но не воровала. Вот беда. Никак не хотела приворовывать. Такая уж она уродилась, Клава Захорошко. Честная почему-то.

Петраков откинулся на спинку вращающегося кресла, по лицу скользнула ядовитая усмешка.

— Я бы не должен выслушивать подобные оскорбления, милая девушка. И лучше тебе остановиться на том, что ты уже сказала. Если есть криминал — изволь, выкладывай факты. А свое остроумие побереги для молодых людей. Они его оценят, милочка.

Все-таки директор умел обращаться с подчиненными и корректно ставить их на место, когда они зарывались.

— Неприятности могут быть и у вас, Платон Сергеевич.

— У меня?

— Вы по указке Капитолины Викторовны уволили Захорошко. Она виновата только в том, что не захотела участвовать в махинациях.

— В каких именно махинациях? — Голос директора по-отечески приятен.

Нина избежала ловушки.

— Вы знаете это не хуже меня.

Петраков вернулся в первоначальное положение, откусил от бутерброда с севрюгой, отпил глоток кефира и задумчиво пожевал.

— Как ваша фамилия?

— Донцова Нина.

— Вы все сказали, Донцова Нина?

— Да.

— Идите, работайте. Если вам еще что-нибудь померещится, приходите не в обеденный перерыв. Там, на двери, расписание приемных часов. До свиданья.

Нина опешила. Получилось, что ее решимость растеклась кисельком ничего не значащих фраз.

— Платон Сергеевич, верните Захорошко на работу!

— Она об этом просила?

Нина буркнула что-то неопределенно-утвердительное.

— Видишь ли, Донцова, — мягко заметил директор, — ты девушка еще молодая и уже такая обозленная. Могу бесплатно дать тебе добрый совет. Вот посмотри, ты пришла и наклеветала на заслуженную работницу Озолину — да, да, не маши ручкой, именно наклеветала, ибо доказательств у тебя нет, да и быть не может, иначе я сам давно бы принял меры… Так вот, наклеветала на свое прямое начальство — раз. Потом заступилась за подругу, даже не спросив, нуждается ли она в заступничестве, — два. Вошла в кабинет и сразу нагрубила ни в чем не повинному пожилому человеку — три. Иными словами, за десять минут ты совершила три непростительные глупости, если не сказать больше… Мой совет прост: прежде чем что-то сделать — подумай головой, а не иным местом. И если уж собираешься с кем-то бороться, имей труд собрать, так сказать, факты, — голос директора налился свинцом. — Я тебя сейчас пожалел, другие не пожалеют… Привыкли, понимаешь ли, на истерику брать, только этому и научились. Ступай, Донцова, ступай! Мне на тебя даже неприятно смотреть.

Нина у дверей замешкалась.

— А все-таки я свою правду докажу.

Директор брезгливо отмахнулся.

После работы Нина поехала к Захорошко. Дозвониться не смогла, Клавин телефон все время был занят, она решила: подруга дома, не бабушка же треплется по телефону часами.

Клава, отворив дверь, всплеснула руками и сказала: «Ах, кто приехал!» — таким голосом, каким говорят: «Зачем тебя черт принес?» На ней махровый халатик, на голове бигудишки.

— Куда-то собираешься?

— В театр.

В коридор выплыла импозантная Клавина бабушка.

— Вы с Клашиной работы, голубушка? Ах да, я вас помню, помню, помню. Вас зовут Нинушка, верно? Представьте, Клавушку-то рассчитали, совсем рассчитали. Не угодила наша пташенька ихним ястребочкам окаянненьким. Сейчас, сейчас, сейчас поставлю чаечек. Будем пить со сладкими лепешечками. Я как чувствовала, гостюшко пожалует, напекла с утра.

— А поджарь-ка ты нам лучше, бабуля, котлетушек, — попросила Клава. — Уж после попьем чаечек.

Радостная бабушка поспешила на кухню, девушки — в комнату.

Нина еще не вполне оправилась от неожиданно холодного приема.

— Я ходила сегодня к директору.

— Мне это неинтересно, — сказала Клава, — расскажи лучше, как твой малыш?

— Выздоровел… Я Петракову ничего не сумела доказать. Он меня обмишулил.

Клава достала с книжной полки пачку сигарет «Ява», задымила, она и прежде иногда покуривала, но чтобы так в открытую, дома… Вдруг Нина сообразила, какая перемена произошла в подруге. Клава не спала. Глаза се были широко распахнуты и смотрели зорко.

— Клава, миленькая, что с тобой происходит?

— Ничего.

— Ты уже устроилась куда-нибудь?

— Нет.

Нине хотелось броситься подруге на шею и целовать се бледное, измученное личико, но ее отпугивал непривычно внимательный Клавин взгляд.

— Я сейчас разревусь, — предупредила Нина.

Клава пустила струйку дыма ей прямо в нос.

— Не будь сентиментальной коровой. Если ты из-за меня переживаешь, то напрасно. У меня все в порядке. Я рада, что выбралась из этого поганого болота. Желаю и тебе того же.

— Уйти — значит сдаться.

— Перед кем сдаться? Сдаются перед людьми, а там разве люди? Разве Капитолина человек? Она — торгашка.

— Клава, Клава, но там остались девочки…

Клавино лицо исказилось гримасой презрения.

— Девочки? Никто и пальцем не пошевелил, когда меня вышвыривали. Шушукались по углам, как курицы. Девочки! Этих девочек можно купить гуртом за медный грош.

— Зачем ты так? Не у всех такое чувство достоинства, как у тебя, но они сочувствуют, они понимают, где правда, а где обман.

— Подружка, ты произносишь слова из детских книжонок. Что такое правда и что такое обман? У каждого они свои, и каждый верит, что прав единственно он. Капитолина ведь тоже по-своему права. Она не для себя старается, для семьи, для близких. Кстати, и для твоих девочек тоже. Ее не переделаешь, да и зачем? Мне было там гнусно, и я ушла оттуда. Теперь мне хорошо… Пожалуйста, не будем больше об этом.

— Я еще раз пойду к Петракову. Ты должна вернуться.

Слова эти вылетели у Нины помимо воли, она не собиралась их произносить, но, сказав, поняла, что за этим и шла к подруге — уговорить ее вернуться. Она не представляла себе, как будет работать без Клавы, которую полюбила, но главное — ее сердце жаждало справедливости. Стоило ей вспомнить довольное лицо неистовой Капитолины, как у нее начинали покалывать кончики пальцев, и всякие бешеные слова всплывали в голове наподобие ядовитого тумана. Может быть, впервые в жизни она кого-то возненавидела, и это чувство, оказывается, отнимало не меньше сил, чем любовь. Нина сознавала, что вряд ли Капитолина — в сущности, несчастная, угрюмая женщина — заслуживает ненависти, но ничего не могла с собой поделать. Увы, мы не вольны в своих страстях.