В этот момент в дробный перестук стальных перьев о края фарфоровых непроливаек вмешалось робкое царапание когтей по дереву…

— Кто там? А, это ты, Авдей Силыч? Что тебе? — резко обернулся я в полу-оборот к двери. Не терплю, знаете, когда меня прерывают посередь урока.

— Так, енто… Вас тама Корней Петрович просют…, — в полуоткрытую дверь осторожно просунулась сначала клочковатая борода, а потом и потертая золотая фуражка нашего школьного сторожа.

— Что, подождать…сколько?

— Так что шышнадцать минут сорок секунд! — четко отрапортовал наш хранитель времени, подававший своим валдайским звонким, яро-бронзовым колокольцем звонки на перемену.

— Да! Четверть часа (тьфу ты, Господи! опять эта четверть часа…) что — никак нельзя?

— Дык… Их Высокоблагородие, Корней Петрович немедля пожаловать просют, уж извиняйте…

Хорошо хоть, что не добавил: «…извиняйте, баринЪ»!

Господи, как меня утомил наш Силыч, причем именно своим псевдо-народным говорком. Ведь он же коренной питерец, и гимназию успел закончить, и в Университет уже поступил… Вот он, типический тип «вечного русского студента — народника». Отягощенного, к тому же, вечной русской болезнью! («Уж чья бы корова мычала! Кто вчера домой на бровях приполз?» — мстительно произнес мой внутренний голос).

— Авдей Силович! — доверительно взял я его за локоть потертой тужурки. — У меня к тебе просьба… Ты ведь помнишь бином Ньютона?

— Ась? — в ответ мне почти достоверно изобразил свое полнейшее невежество Авдеюшка.

— Значит, помнишь. Объясни тогда этим тюхам, сделай ты божескую милость, что сие такое. Доходчиво! Вот, девочки! Смотрите! Простой наш русский человек, можно сказать, прямо от сохи! И то — знает. А вы, интеллигентные люди, нет…стыдитесь. Ну, я быстро…

Когда я осторожно прикрывал высокую, тяжеленную дверь класса, из него доносился пропитой голос школьного Цербера:

— А плюс Бе в степени Эн равняется Суммариум от Ка равного нулю до Эн…

Справится, поди…

За окном гимназического коридора быстро разливались синие питерские сумерки. Сквозь заметаемое мокрым снежком стекло в дробном переплете было видно, как на набережной Обводного канала уже загорались первые золотистые огоньки…

Тем не менее, из-за высокой, филенчатой двери приемной директора гимназии по-утреннему радостно разносился веселый стальной стук и орудийное лязганье «Ремингтона».

Я аккуратно, по армейски, поправил чуть сбившийся на сторону свой узкий, черного шелка галстук под туговатым накрахмаленным воротничком белоснежной льняной сорочки (все-таки, не умеют они там, в старой столице, шить! То ли дело наш родной питерский «Отрывайнен и Суккинсыынен»! Да где ж её взять-то? У них заказы уже на год вперед принимают!), потом тщательно вытер платочком испачканные мелом руки, огляделся, не испачкан ли вицмундир. Ботинки у нас как? Норма.

Ну, Господи благослови! Заходим…

— Здравствуйте, Сарра Исааковна! — на всякий случай уже заранее виноватым голоском произнес я примирительную мантру.

В ответ наш внеклассный регистратор, со звоном перебросив направо тяжеленную каретку порожденной в «Мастерской Мира» и привезенной по Балтическим волнам за лес и пеньку пишмашинки, сквозь свои желтые от никотина лошадиные зубы, в которых привычно дымилась смятая «Ира», производства фабрики Катыка, только буркнула:

— Здрасте, здрасте, господин титулярный советник! Давай, проходи, там тебя уже давно ждет…, — и мотнула своей шестимесячной завивкой в сторону директорской, обитой черной чертовой кожей двери.

— Кто меня ждет-то?

— Конь в пальто!

— В каком еще пальто? — несказанно удивился я.

— В форменном!

И вправду.

В кабинете Петровича, на стоящем у стены диване с высокой деревянной спинкой, на котором обычно закатывали глаза в ужасе от предстоящей порки (увы! к сожалению, только моральной! А так хотелось бы иной раз…Ну хоть линейкой по ладошкам! ещё хорошо коленками на горох поставить, под образа, на часочек…) прогульщицы, двоечницы и прочие отпетые хулиганки, теперь расселся толстенький, белесый, голубоглазый тип в действительно, форменном зимнем пальто…

Его мокрая, разумеется, тоже форменная же, зимняя, на вате, чтобы не мерзла голова, фуражка лежала на краю двухтумбового, крытого зеленым бархатом дубового директорского стола.

— А! Здравствуйте, Владимир Иванович… Вот, с Вами хочет поговорить господин…

— Капитан Русских! Честь имею-с! — угрюмо представился незваный гость.

— Да-с… Господин Русских! Из «Жупела»!.

— Из чего?!? — тупо переспросил я своего директора.

— Из финского художественно-литературного альманаха «Жупел». «Вот уж действительно, хуже татарина!» — невольно подумалось мне.

С тех пор, как Государь Михаил Второй «Грозный» (именуемый в бывшем Великом Княжестве Финляндском, а ныне Финском Наместничестве, «Топтыгиным») подписал манифест о предоставлении российскому правительству права издавать законы без согласия сейма, законодательного органа финляндского автономного княжества, отменил хождение финской валюты, уравнял на территории Финляндии в правах финнов и всех иных подданных Империи, прошло немало лет. Принятие манифеста, значительно урезавшего финляндскую автономию, не замедлило сказаться на русско-финских политических и экономических отношениях, что, в свою очередь, повлияло и на культурное сотрудничество двух народов. Например, в выставках, проводимых «Миром Искусства», финские художники больше не участвовали. «Не без грусти финны, которых мы продолжали приглашать и в последующие годы, отвечали, что они не могут быть с нами, — вспоминал Александр Бенуа, — но это единственно по политическим причинам. Те утеснения, которые русское правительство считало тогда нужным применять к «финляндскому княжеству», вызывали в финском обществе слишком большое негодование. Финские же художники были гораздо более солидарны с такими переживаниями общественной совести, нежели были мы!» 10 июля 1905 года пятьдесят русских и финских писателей и художников собрались на даче в Куоккала, чтобы основать сатирический журнал «Жупел», который был бы направлен против царизма. В письме к брату И. Э. Грабарь поделился впечатлениями об этом собрании: «Оно было очень любопытно. Кроме редакции «Мира искусства» были Леонид Андреев, Куприн, Бунин… Кроме того, была редакция «Сына отечества» и кое-кто из «Русского богатства»… Были затем Галлен, Иэрнефельт и Сааринен — главные столпы финляндского искусства.»

И вот эти самые «столбы» вот уже тридцать третий год все пытаются расшатать Самодержавие… Да уж, действительно, бодался теленок с дубом!

— Ну, а от меня-то Вам что нужно? Взгляды мои исключительно монархические…

— Именно поэтому мы к Вам и обратились! — простер ко мне толстенькие ручки капитан. — Мы внимательно изучили Ваши статьи в «Русском инвалиде» о исторически детерминированном единстве Русского государства…

— И под каждым словом своих статей я подпишусь! На Святой Руси возможно только одно: Вера Православная, Власть Самодержавная.

— Вот-вот! Именно к Вам, стороннику Единой и Неделимой России от моря Белого до моря Желтого мы и хотим обратиться… Мы вызываем Вас на дуэль!

Вот те и раз…

— Постойте, постойте…, — превозмог свою питерскую застенчивость директор гимназии. — Какая еще дуэль?! Я, как статский советник, не допущу…

— Да Вы не беспокойтесь…, — замахал ручками капитан.

— Чего мне-то беспокоиться? Это Вы беспокойтесь! — взъярился я. — Как лицо, вызванное, имею право на выбор оружия! Я выбираю дуэль на механических мясорубках! Абсолютно смертельное оружие… Корней Петрович, да успокойтесь Вы, ради Бога! Ведь это просто пустяки! Ну, прострелю ляжку супостату…

— Никто ни в кого стрелять не будет! — успокаивающе проговорил «жупелист». — Это будет чисто литературная дуэль, ну, вроде как у поэтов Маяковского с Есениным в Политехническом…

— А! Тогда ладно…, — пробормотал Петрович. — Литературная? Это меняет дело… а в чем, собственно…