И они таки встретились, но не так, совсем не так…

… На станции, возле водокачки, трибунал судил бойца. Обвиняли красноармейца Горького в преступлении, предусмотренном пунктом «а» параграфа 14 статьи 193 УК…

— Гражданин обвиняемый, вам понятен смысл этой статьи? — грозно спросил председатель трибунала, пожилой военюрист второго ранга.

Красноармеец только печально покачал головой.

Председатель терпеливо пояснил:

— Ст.193 (14) УК РСФСР 1926 года гласит: «Противозаконное отчуждение, залог или передача в пользование выданных для временного или постоянного пользования предметов казенного обмундирования и снаряжения (промотание), умышленное уничтожение или повреждение этих предметов, равно нарушение правил их хранения, влечет за собой… короче, мало тебе, сынок, не покажется. Где твои сапоги?

Красноармеец только пожал плечами.

— Ты, рассукин сын, Присягу трудовому народу давал?

Красноармеец в ответ горестно вздохнул.

— Что Присяга говорит? «Всемерно беречь военное и народное имущество». Вот! Беречь! Эта обязанность относится, прежде всего, к имуществу, которое выдавалось военнослужащим во временное или постоянное пользовании при прохождении ими военной службы. Преступные отношения к этому имуществу образует специальный состав воинского преступления, предусмотренного данной статьей. Понятно?

— Про поезд я ничего не…

— Про какой поезд?! — грозно спросил военюрист.

— Ну, про состав…

— Ты что мне тут ваньку-то валяешь? Короче, учитывая военное положение, и то, что поезд… тьфу ты, состав… ладно. Могила готова?

— Погодите, товарищи…, — тихо и жалобно протянул политрук Саня. — Разрешите мне буквально два слова… Товарищ… Извините, гражданин красноармеец, ты что, струсил? Не хочешь в бой идти? Надеешься, что тебя босым в бой не пошлют?

— Товарищи…, — всхлипнул красноармеец, вытирая с лица злые слезы. — Да вы что, милые вы мои? Да что вы такое говорите-то? Самим-то не стыдно? Да я босиком пойду, мне-то что!

— А сапоги твои где? Пропил, что ли? — грозно сдвинул брови военюрист.

— Мы этим не балуемся! — солидно пробасил Горький, сдвинув белесые брови. — А сапоги я матке отдал…

— Какой еще…

— Да моей. Она тут прибегала, с Лав-Озера, тут недалеко, полсотни верст… Меня увидала, говорит, скидай сапоги, дай для младшеньких обувку, а то им весной в школу бегать не в чем…Нас-то оглоедов, у ней пятеро.

— Вот дела! А ты как же сам, без сапог-то?

— Да на што они мне, брезентовы? Я вон куль рогожный расплел, а кочедык у меня завсегда с собой в сидоре… В чунях, оно куда способней. До обеда уж и сплел бы, коли б вы меня зря не дергали…

— Товарищи военный трибунал, мне кажется, товарищ боец не врет! — тихо и деликатно, но твердо сказал политрук Саня. — Прошу вас его строго не судить! Я лично беру его на поруки…

И дали бойцу Горькому десять лет, с отсрочкой исполнения приговора до конца боевых действий.

И когда нас первый раз прижали белофинны, и политрук Саня в рост, не кланяясь, ходил под пулями, только лишь поминутно наклоняясь над зарывшимися в снег бойцами, осторожно трогая их за плечо и говоря им тихо, деликатно: «Товарищ боец! Пожалуйста, будьте так любезны, встаньте…Надо встать!» красноармеец Горький первый встал на его призыв…

Я потом видел красноармейца Горького. Лежит на обочине, такой маленький и щуплый … шапка в сторону отлетела, руки в стороны раскинул. На ногах самодельные, аккуратно сплетенные лапти.

… — Ты что, тупо-о-о-ой? — комдив Котов, на глазах всех собранных командиров частей (я присутствую, как командир отдельной батареи) стучит согнутым пальцем по высокому лбу начинающего лысеть полковника. — Я тебя еще раз спрашиваю, ты тупой, да?

Однако Котову совершенно не интересен ответ бледнеющего (кроме багровых пятен на скулах) начальника штаба дивизии. Он, ядовито ухмыляясь, пошло посверкивая золотым зубом, как привокзальная чикса («С Вашего позволения, все-таки шикса. Это раз, а во-вторых, любая, даже самая дешевая девушка после сравнения её с Котовым убилась бы головой об стену!» — поправляет меня дотошный Ройзман) поворачивается к опозоренному полковнику спиной. Вразвалочку, по-кавалерийски косолапя и загребая снег серебряными шпорами, подходит к позолоченному креслу, стоящему на расстеленном прямо на снегу мохнатом ковре. Садится, закинув ногу на ногу, начинает с прищуром рассматривать нас, стоящих перед ним по стойке смирно.

Потом продолжает, но так, будто презрительно сплевывает слова через губу:

— Какая еще там головная походная застава? Какая там боковая? Я Котов! Ты меня понял, дурачок? Повторю по буквам: К-О-Т-О-В. Меня вся Красная Армия, да что там… меня вся Европа знает! Все враги трепещут одного моего имени! Бело-Финны от меня просто бегут… И правильно делают! Потому что Котов шутить не любит! Котов пройдет по белякам карфагеном! («Что он сделает? — переспрашивает тугоухий артиллерист Петрович. — Автогеном пройдет? Это, действительно круто!») Котов — краса и гордость Страны Советов! Вот, посмотри, — и комдив гордо выпятил грудь — у меня два! ДВА! Ордена Красного Знамени! («А вот у кого он второй орден украл? — задумчиво произнес Лацис. — Вот внимательно присмотритесь: на втором по счету Ордене снизу должна быть белая планочка, а на ней цифра 2, или 3, или, как у Семена Михайловича, 4… А у Котова висят два ОДИНАКОВЫХ ордена? Интересное кино?») А у тебя, гляжу, воблый ты глаз, даже медальки «XX лет РККА» нет? У тебя вообще орденишко-то хоть один есть? А? Завалященький самый, за лизание задниц? — глумясь, продолжал комдив.

— Есть. — очень скромно сказал полковник. — У меня есть Императорский Военный орден Святого Великомученика и Победоносца Георгия Четвертой степени…

— Ах, имера-а-а-а-торский…, — протянул Котов. — Так, значит, по царским временам тоскуем, ваше благородие, а? А вот мы ваших благородиев в дугу гнули, да-а-а-а…. И тебя я, воблый ты глаз, тоже в дугу согну… Вот сейчас встанешь ты, кавалер, отличивший себя в бою особливым мужественным поступком, по присяге, чести и долгу своему, на колени! И мне, красному герою, будешь сапоги целовать!

— Нет. — тихо и непреклонно произнес начальник штаба.

— Ась, не слы-ы-ышу? — шутовски приставив ладонь к уху, переспросил Котов.

— Я могу встать на колени и поцеловать. Только Боевое Знамя. — совершенно спокойно, даже как-то равнодушно сказал полковник. («Хорошо сказал.» — отметил подполковник Вершинин.)

— Вот тварь! — удивленно произнес Котов, когда уродливый, пучеглазый карлик-порученец Медведко вытаскивал, подпрыгивая от желания угодить комдиву, оружие из кобуры теперь уже видимо, бывшего полковника. — Все вы тут твари! Иду я тут к своему салон-вагону, вижу, один боец вовсе без сапог, сидит, лапти плетет. Я его по матушке, а он меня — по моей… Расстреляли уже, поди, мерзавца! И этого тоже, тоже… В трибунал его, сволочь белогвардейскую… Расстрелять! А вы все, что стоите? Бегом в подразделения! И вперед, вперед, только вперед! Иначе… Всех в трибунал!

— А что, ребятки…, — задумчиво протянул Петрович. — Гляжу это я на энтого дурака, и сдается мне вот что. Ты, Иваныч, конечно, не расстраивайся шибко, но… Думается мне, что пора и вам с нашим новым Саней потихоньку собираться.

— Да! — поддержал его комбат. — А не провести ли внеочередную санитарную обработку личного состава? Белье бы надо Вам чистое одеть…

— Верно, верно…, — отметил комиссар Ройзман. — Камрады будут довольны! Тем более, что время у Вас на это есть…

Действительно, колоссальная пробка, стремительно образовавшаяся на шоссе, где в четыре ряда встали насмерть танки, машины, пушки, тягачи «Комсомолец» с брезентовыми тентами в виде острокрыших домиков над сиденьями для расчета позволяла не только попариться в бане, а даже её и построить!

Наши батарейцы мигом разбили палатку, накалили в костре гранитных валунов, закатили их под брезентовый полог, принесли кипяточку, плеснули… Зашипело, обдало горячим паром…

Самым последним, в уже остывшей бане, мылся наш стеснительный политрук Саня. Стеснение его происходило от синей татуировки на узкой и впалой груди, которую он, как Бернадот, ужасно стыдился. (У Бернадота, бывшего революционного наполеоновского генерала, ставший шведским королем, было наколото «Смерть королям!» А у филолога Иванова — Vae![87] — коротко и непонятно.)