— А мы к вам от Кировского райкома комсомола, с подарками для бойцов! Сегодня только приехали! И я сразу тебя… Вас… вот.

— Наташа, ты у меня дома была? Как там?

— Дома у Вас все нормально. Ребеночек Ваш здоров. Ваша жена просила передавать привет и спрашивала, когда Вы вышлите ей денег, по командирскому аттестату. В нашей школе Вас все любят и ждут! Даже учителя.

— Это, конечно, замечательно! Но тебе немедленно надо отсюда уезжать, слышишь? Здесь война, а не детский сад!

— Да здесь здоровски! Тут так интересно! Нас на танке катали и пострелять давали… Ой, дура я! Ты… Вы… в бой идете, да? А я… вот, держи…те… я варежки… я сама вязала! На домоводстве!

И она сунула мне в руку трехпалые вязаные перчатки с любовно вышитым голубоглазым котеночком на тыльной стороне.

Когда я, быстро чмокнув Наташу в щеку, бросился догонять уходящий «поезд», она все стояла около обочины, и все махала и махала мне рукой…

Больше я Наташу живой не видел.

21

… Считаю, что то, что произошло с нами дальше…

В этом моя, и только моя вина. Как исполняющий обязанности командира батареи, я должен был все предвидеть, все предусмотреть и не допустить беды. Однако, встреча с Наташей, видимо, выбила меня из рабочей колеи…(Автор, мне кажется, излишне строг к себе. Это увы, война, а не доброй памяти маневры в Красном Селе. Прим. Переводчика) (Автор виноват уже в том, что принял участие в преступном посягательстве на права и свободы Великого Финского Народа! Ведь автор, перейдя нашу границу, мог легко дезертировать, не так ли? Прим. Редактора) (Вот педераст. Прим. Переводчика).

На протяжении нескольких часов, пока мы пробирались по ставшей гораздо уже лесной дороге, меня не оставляло чувство, что я что-то упускаю из виду…

Это чувство давило меня, висело над душой черной хмарой, от чего я нервничал, без нужды дергал черного от сажи тракториста и строжал батарейцев, уставивших стволы карабинов по обе стороны от прицепа, наведя их на угрюмо молчащий заснеженный лес…

Лес, действительно, был угрюмым! Как там у Даля: «В березняке — только гулять и веселиться, в сосняке — Господу Богу молиться, в ельнике — пойти и удавиться…»

Тяжелые лапы столетних елей нависали над самой дорогой, превращая её в какой-то снежный тоннель. Мокрый снег, собиравшийся с самого утра, и наконец начавший валить, облеплял наши лица, стекал быстрыми струями с радиатора трактора, налипая бесформенными шапками на орудийных чехлах…Видимость вокруг резко ухудшилась.

Если бы я больше доверял своим предчувствиям! Ведь понимал же, что, как говорили у нас на Соловках уркаганы: у меня очко не железное, очко жим-жим! (Очко, это что, наверное, глаз? Нервно дергался, конечно… У меня так тоже перед боем бывало. Прим. Переводчика) (Дурачок ты, Юсси. Очко, это совсем другой орган. Прим. Редактора) Но я все списывал на свое предбоевое возбуждение…

— Ты что мечешься, Петрович? — спросил я старого воина. Было видно, что старшине тоже как-то невмочь.

— Сам не пойму, товарищ старшой… А чегой-то я возжаюсь, как девка перед первой еблей… Вот, помню, когда мы на «Ване-Коммунисте» к Пьяному Бору подходили, у меня точь в точь такие же, как сейчас, ощущения были! (1 октября 1918 года канонерская лодка красной Волжской флотилии «Ваня-Коммунист», бывший буксирный пароход, проводила разведку боем возле села Пьяный Бор на реке Кама. Предполагалось, что у белогвардейцев там в лесу находилась батарея тяжёлых орудий, а в засаде находились вооружённые пароходы. До этого суда-разведчики обстреливали берег, рассчитывая, что противник ответит, но белые молчали… Тогда канонерская лодка отважно направилась к Малиновскому мысу, вызывая огонь на себя. Белогвардейцы поверили, что к ним движутся главные силы красных и открыли артиллерийский огонь. Первым же залпом канонерская лодка была накрыта. Было уничтожено кормовое орудие, смертельно ранен трюмный машинист. Комиссар красной флотилии бывший балтийский матрос Маркин встал к одному из орудий, заменив убитого наводчика. Когда на горящем судне стали рваться снаряды, он приказал экипажу покинуть канонерку, а сам остался у пулемёта прикрывать плывущих товарищей. Спасательным командам удалось спасти 48 человек, сам комиссар погиб вместе со своим флагманским кораблем. Прим. переводчика.) (Бессмысленный русский фанатизм. Прим. Редактора.)

— А ты что же, в Гражданскую на Волге воевал? (Обратите внимание! Автор обращается к человеку старше его на «ты»! Вот оно, хваленное коммунистическое равенство! Прим. Редактора) (Офицер вне строя говорит с нижним чином. Что не так? Если бы я своего ротного фельдфебеля Отрывайнена в такой ситуации на «вы» бы назвал, то он бы мигом подумал, что меня чем-то сильно обидел. Офицер для солдата, это как отец сыну; странно, если отец будет называть сына на «вы». Прим. Переводчика).

— И на Волге, и на Каме, и на Каспии даже… до самого Энзели доходил! — гордо поведал мне старый балтиец. (После поражения Белого Дела русская флотилия отошла в иранский порт Энзели. В городе был английский гарнизон из двух полков колониальных войск, бронеавтомобили и авиация, поэтому белые ничего не опасались. Однако 18 мая 1920 года красные с моря атаковали город и порт. В ходе беспрецедентной по наглости военной операции красный десант заставил капитулировать англичан и белые силы. Ценой гибели одного десантника (кроме того, было ранено еще 10 краснофлотцев) было захвачено десять вспомогательных крейсеров, плавбаза торпедных катеров с четырьмя английскими катерами на борту, авиатранспорт и другие 29 транспортных и вспомогательных судов, на берегу взято 50 орудий и 12 тысяч снарядов. С этого дня Каспий стал «Красным озером». Прим. Переводчика) (Не пойму, Юсси, чем ты гордишься? Разбойным рейдом красных пиратов? Прим. Редактора).

— А Лариса Рейснер, она не у вас ли часом была? (Политический деятель красных. Как утверждают, стала прототипом образа женщины-комиссара в «Оптимистической трагедии» В. Вишневского. Прим. Переводчика.) (Вот уж не знал, что ты бездарные пьески красных бумагомарак почитываешь! Прим. Редактора) (Читаю все, что издают русские по моей специальности, стараюсь, точнее говоря. Много издают. Прим. Переводчика).

— У нас, у нас… Бывало, припрется она вечерком в кубрик, в одной руке у неё наган, в другой бутылка с «балтийским квасом» (Смесь спирта и кокаина. Прим. переводчика): «А ну, братишки, кто еще хочет комиссарского тела?!» А мы ей: «Пошла ты на хуй, шалава драная…»… Эх, ты, сволочь сиволапая, куда же ты лезешь-то поперед?

Последнее восклицание Петровича относилось к полевой кухне, которая вдруг вывернула откуда-то справа, чуть не угодив нам под гусеницы. Да еще и застряла одним колесом в глубоком снегу высокого вала у обочины, раскорячившись прямо посередь дороги.

Пришлось глушить двигатель… И только я собирался скомандовать «К машине!», чтобы мои номера помогли ездовому и повару спихнуть «борщевой танк» в сторонку, как незримая ледяная волна вдруг хлынула внутри меня и перехватила дыхание: «Стой! не командуй!»

Такое я уже испытывал, когда тяжелый австрийский снаряд вдруг вспорол дерновое покрытие на крыше снарядного погреба. Тогда я за пол-секунды даже не до самого черно-огненного тяжкого взрыва, а до того, как снаряд вообще упал, успел крикнуть: «Ложись!»

Тогда. Но не сейчас.

Как в чудовищно кошмарном сне, я видел, как инженер Саня, весело смеясь, спрыгивает с подножки кабины… как весело пробегает своим легким юношеским шагом всего лишь три шага, будто три смертные ступени… как со смехом хватается за обод колеса полевой кухни… как радостно налегает на него всем своим щуплым, полудетским еще телом…

Короткая мгновенная, почти беззвучная вспышка. Столб снега и черной пыли. Удар в лицо — чем-то горячим и липким… Лавины снега с хвойных лап…

… Прижимая ладонь к тому месту, где у него была рука и плечо, а теперь только черно-красная мешанина мяса, белеющих осколков кости, чего-то желтого и серого, набухающего бордовым, Саня бредово шептал: