— Тогда можно и птицу не резать. Просто подумать… — подала голос девушка.
— Милая моя, чем вы слушаете? Если вы этим же и думаете, то сами можете определить цену своим размышлениям. Я сказал о том, что предчувствие, озарение, чутье ценнее и важнее разума, вы же мне говорите "подумать". Слушайте, Керо, слушайте и постарайтесь понять. То, что я вам сейчас скажу, вы не должны повторять нигде и никогда. Считайте это секретом ремесла, или считайте высшей крамолой, но — молчите, не делитесь ни с кем. Все, что мы делаем, разливая воск или вино, выворачивая потроха или рассыпая соль, мы делаем, чтобы прикоснуться к этому чуду: к голосу интуиции. Не капли крови на ткани дают ответ, а ваше собственное чутье. Ритуалы — только ключ от той двери, где оно спрятано. Они нужны лишь чтобы открыть дверь, заставить разум услышать то, что уже давно известно душе. Если вы скажете об этом другим предсказателям, вас поднимут на смех, объявят недоучками или святотатцами, — но это именно так. Поняли?
Трое учеников сосредоточенно кивнули. Саннио смотрел на их лица. Керо ничего не понимает, но просто верит герцогу, и это не так уж и плохо. Бориан, кажется, и не собирается понимать, но запомнит сказанное и будет им пользоваться. Альдинг же… секретарь дернул его за рукав и сунул в левую руку стакан с водой. Кажется, черноволосого постигло некое величайшее озарение. Он пил мелкими глотками, но глаза смотрели вдаль, туда, куда мог заглянуть только Литто, и никому больше не было пути в это место.
— А сны, герцог? Во снах мы лучше слышим этот голос, верно?
Что с парнем такое? Подменили его за считанные минуты, что ли? Вроде и бледнеть с таким цветом лица некуда, а ухитрился же.
Тонкая, почти девичья, рука сжала стакан; звон, осколки, капли крови — хоть подставляй полотно и начинай гадать. Саннио вздрогнул, подаваясь вперед, но герцог успел раньше.
— Керо, Бориан, выйдите вон, — не терпящим возражений тоном приказал он, и парочка шустро смылась из комнаты в подвале, где проходил урок. — Саннио, займитесь. Альдинг, говорите, прошу вас.
В последней фразе был не приказ, но мягкий нажим — кошачья лапа на груди, легкая и гибкая, но все же цепкая, так просто не оставит в покое, и Альдинг действительно заговорил. Руку он отдал на попечение Саннио, так и стоял — напряженный, тонкий, держа раненую ладонь на отлете.
— Мне снилось… за девятину до того, как все… как пришла армия. Мне все снилось. Мне снилось и то, чего я не увидел. Я ведь не видел, как их казнили. Не видел, но… мне потом рассказали. Вышло так, как я видел. Отец… — "Ну да, давай еще губу прокусим, губы тебе тоже бинтовать?" — ворчливо подумал про себя Саннио; это помогало избавиться от ледяной дрожи, которой его било при каждом слове Литто. — Он споткнулся, поднимаясь на… споткнулся, а потом поднялся и улыбнулся. Всем. И палач… он наклонил голову. Будто хотел поклониться, но боялся. Мне рассказали. Потом. Клянусь — потом рассказали, приснилось — раньше! Еще никто не знал…
— Я вам верю, Альдинг, — герцог медленно кивнул. — Продолжайте.
— Мне это все приснилось девятиной раньше! И снилось еще два раза. Еще снилось, как сестра… — несчастный парень все-таки прикусил губу и умолк, слизывая кровь. — Я не могу… не могу об этом!..
— Альдинг, вы не можете не говорить, вы не можете говорить, выказывая свои чувства, — очень мягко и неспешно сказал Гоэллон. — Клянусь, все это останется только между нами. И поймите, что нет ничего постыдного в боли и скорби по собственной семье. Слышите меня?
— Д-да…
Саннио медленно, очень медленно и аккуратно бинтовал разрезанным на полосы полотном уже промытую водой пораненную ладонь. Литто постарался от души: десяток мелких порезов и два глубоких. Потом нужно будет наложить мазь, а сейчас довольно и плотной повязки. И дернул же Противостоящий Саннио сунуть в руки юноши не глиняную кружку, а стакан из тонкого голубоватого стекла. Литского стекла, в довершение картины.
Если секретаря даже от чужого рассказа трясло, то что пережил этот юноша? Один, ни с кем не делясь, стыдясь своих чувств — дурак, но дурак, достойный уважения и восхищения…
— Сестра… ей семнадцать… было… палач отказался, и тогда нашли другого, а он… он не сумел — сразу. Только на третий раз…
Саннио вцепился в запястье руки, которую бинтовал, и тогда Альдинг прикрыл лицо правой, неловко, спрятав лишь глаза, но слез, текущих по щекам, он скрыть не мог. Герцог махнул ладонью, и секретарь понял: приказ отпустить. Черноволосый попытался поднести и вторую руку к лицу, но герцог сделал шаг вперед, притягивая Литто к себе, позволяя уткнуться лицом в кафтан, спрятаться ото всех, и — от себя.
Секретарю очень хотелось куда-нибудь провалиться, но Гоэллон его не отпускал, а, значит, оставалось сидеть тихо-тихо, вспоминая все навыки незаметного присутствия. Не мешать. Выровнять дыхание, успокоить биение крови в висках, разжать зубы. Считать про себя. Не мешать, не быть здесь, быть только тенью, столом и стулом, неважным, незаметным — не тем, кого Альдинг потом будет стыдиться. Это уже слишком для мальчишки. Не было здесь никакого Саннио Васты, ничего он не видел и не слышал!
Стену давно пора побелить заново, а то под потолком идут пятна плесени. Потолок низкий. Сводчатый потолок, забавно — что такому делать в подвале. Всего-то на этаж ниже уровня земли, а кажется, что оказался в древних катакомбах. В лабиринтах, хранящих секреты, старые, кровавые секреты… земля впитывает кровь, и остаются темные пятна. Остаются пятна… некстати вспомнились давешние собаки, но — начни сейчас и Саннио переживать, вышло бы совсем не вовремя и не к месту. Пятна. Пятна плесени на стене. Самое крайнее похоже на профиль Керо, если ей сделать взрослую прическу. Надо думать о пятнах… плесени, помогите все святые!
Альдинг плакал недолго — наверное, гораздо меньше, чем надо; и — Саннио отлично его понимал — гораздо дольше, чем мог себе позволить. Все же нарыв был вскрыт; теперь он сможет говорить о случившемся. Не сразу и не скоро, но сможет, и будет проще. Герцог найдет, что ему сказать в ответ.
— И… я видел, и я рассказал. Брату. Потом отцу. Они не поверили! Они мне не поверили, они сказали, что я начитался старых книг! — Юноша уже мог говорить, не запинаясь на каждом слове — хорошо. — Я говорил, что не читал такого… а отец смеялся. Я мог бы их спасти, я не убедил!.. Я должен был!
— Вы не могли ничего с этим сделать! — Герцог встряхнул Литто за плечи. — Вы. Ничего. Не могли. Сделать. Вы сейчас выдумываете, потому что знаете, что сон сбылся. Тогда вы не знали. Не были достаточно уверены. Ваш отец — я его знал, Альдинг, — он никогда не поверил бы сну. Он верил королю, а не снам. Вам было четырнадцать лет, и вы не Воин, и не святой, чтобы творить чудеса. Ясно вам?
— Я… мог… нужно было…
— Альдинг, это гордыня, а она не равна гордости! Вы сделали все, что могли. Все, что могли тогда. Так ведь? Так. Вы не всемогущи, вы не могли убедить вашего отца. Да я сам не смог бы, слышите меня?
— Да, — кивнул парень.
— Уже хорошо. Мальчик мой, у вас дар, редкий и страшный. Страшный для обладателя, — герцог криво и горько усмехнулся. — Вы будете видеть во сне будущее, но изменить сможете лишь немногое. Лишь в тот момент, когда наяву поймете, что видели во сне то, что происходит, и знаете, что будет через миг. Миг, мгновение, меньше чем удар сердца — вот все, что у вас будет на осознание и решение. И если вы не успеете — вы должны с этим смириться, принять это, как должное. Если успеете — совершите подвиг, но подвиги на то и подвиги, что совершаются лишь иногда. Понимаете?
— Да. Я знаю. Так уже было, — спокойно ответил Литто. — Это нельзя изменить?
— Я не знаю способов. Вам ведь снятся обрывки, ничего не значащие вещи, и вы их быстро забываете, так?
— Да. Сегодня… я знал, что Бориан за завтраком уронит нож. Но я понял, что уже это видел, когда он… нож уже начал падать. Я просто понял, что знаю, как он за ним потянется и толкнет локтем тарелку. Но даже не знал, упадет тарелка или нет — не видел. Или не помню.