Наподобие явственного сна, когда ничему почти не удивляешься, а слово «чудо» служит надежным пропуском, припоминалась ирландцу последовательность событий следующего дня.

И все же его возбуждение не походило на горячку: оно охватывало весь организм, не сосредотачиваясь лишь в мозгу или крови, будто проистекало из обычно не задействованных, а у большинства и вовсе атрофированных слоев личности, соединявших его с природой и Землей тонкой сетью нитей-щупалец. Постепенно он научился вычленять это состояние подобно человеку, которого отклонение от нормы заставляет осознать процессы, обычно протекающие в теле безотчетно.

Пожелай он получить более точную информацию, Шталь мог бы ему сказать, что причиной неугасающего беспокойства и стремлений служила область подступов к более широкому сознанию, обнимающему звезды, ветер и Землю. Та часть, что признавала Землю матерью и стремилась обрести сладость необузданной свободы, которую О’Мэлли по причине бедности современной речи называл «примитивной». Каналы к космическому сознанию, единению с жизнью Земли были теперь прочищены и промыты силами, источаемыми его соседями по каюте.

И по мере того как это новое состояние овладевало им, остальные душевные силы подстраивались, а другие части погружались на время в состояние ожидания. Несмотря на внутреннюю тревогу, искушение было слишком велико, чтобы противиться. О’Мэлли серьезно и не пытался ему противостоять, хотя отлично понимал — тогда тому, что люди гордо именуют разумом и здравым смыслом, остается отойти в сторону.

Подобно животным, птицам и насекомым, непосредственно связанным с природой, он совершенно явно начал ощущать те токи Земли, благодаря которым в глубинах моря определяют направление тюлени, в небесных просторах голуби находят дорогу домой, перелетные птицы безошибочно устремляются на юг, дикие пчелы уверенно снуют по своим делам и всякая жизнь — от краснокожих индейцев до рыжих муравьев — признает руководство материнского всеохватного сердца. Космическая жизнь наполняла собой его жилы, повсюду зажигая бакены, предлагая помощь, зовя за собой.

Однако, вместе с тем, личность не исчезла. Напротив, интенсивность индивидуального восприятия жизни усилилась, и у О’Мэлли впервые зародилась надежда достичь большей полноты, что в гармоничном единстве сольет древнюю простоту души, обнимающую Землю, и сложность современности, которая сама по себе делает мир столь уродливым и мелким! Его душа, или élan vital[82], говоря словами Бергсона, получила невероятной силы импульс.

Правда, первый заряд нового открытия был более чем смущающим, поэтому неудивительно, что ирландец потерял равновесие. Натиск опрокинул его. Собственно, виной тут экзальтация, наложившаяся на радость. К примеру, он вообразил, что одно появление на горизонте Греции вызовет кульминацию, откровение, станет ясно, к какому именно типу ранних духов относились его соседи, и, более того, их истинная сущность откроется всем вокруг после их исхода или какого-то неожиданного поступка — короче, всем пассажирам станет ясно, кто они такие, а доктор навсегда зафиксирует их под своим микроскопом.

Тем не менее, когда светлый абрис Греции поднялся из моря, его соседи по-прежнему мирно спали на своих койках. Предполагавшейся развязки не произошло. Вообще ничего не случилось. Простого вида какой-либо земли, лежащей на прохладной щеке моря, было недостаточно для такого метафизического приключения. О’Мэлли просто спутал два пласта сознания. Как обычно, свойственным лишь его воображению способом он видел все в целом, отсюда и его ошибки.

Но тот момент навсегда остался для него полным волнующего великолепия, соизмеримого с жизнью и смертью. Тогда, припоминал О’Мэлли, выйдя ранним утром на палубу, он увидел, как рассвет начал заниматься над островами, принося с собой свежий соленый ветер, и тот волшебной музыкой проник в самое сердце. Взошло ясное золотое солнце, а под ним, словно лепестки гигантского архетипического цветка, из которого оно поднялось, раскинулись на берегу и островах голубые холмы. Мимо скользнули обрывистые скалы Матапана, за ними — голые склоны древней береговой линии: безлесные вершины и отроги, отдельные пики и горные хребты, окрашенные нежными розовыми лучами. Он видел Грецию и раньше, но такой — никогда, и теперь чувства, охватившие все его расширившееся сознание до последнего уголка, были значительно глубже псевдоклассического возбуждения прежних лет. Теперь он видел, чувствовал, узнавал ее изнутри, а не как внешний наблюдатель. Настроение просыпающейся Земли передалось ему. Он просыпался вместе с Землей, и это его душу, как голубые зубцы гор, омывала и румянила волна света. И видел он это тоже вместе с нею, через ее открытое око, одно из многих.

Жара на стоянке в гавани Пирея была еще утомительнее, а грохот разгрузки-погрузки оглушительнее, чем в Катании. Пока туристы суетливо собирались сойти на берег, чтобы поболтать среди развалин древних храмов, оснастившись путеводителями и фотоаппаратами, он в одиночку бродил по палубам, погруженный в свою мечту, сознавая, что сумел преодолеть безмерные просторы под водительством великого существа, которое все более овладевало им. За лесом мачт и корпусами кораблей, которые пришли сюда изо всех портов Средиземноморья и Леванта, О’Мэлли видел, как к вокзалу в тени храма Тезея медленно подходил паровоз, но в то же время взгляд ирландца сквозь дымку достигал Элевсинского залива, а топот участников длинного факельного шествия не мешал различить силой высшего сознания формы витающих здесь богов — выражений всеобъемлющей личности Великой Матери, с которой древние люди могли, по их верованиям, слиться при богослужении. Его разум заполнили важные истины таинств высшего порядка, с тех пор выродившиеся, позабытые и неверно толкуемые. Ибо главным деянием этого мудрого культа, отвергнутого более грубыми временами, когда «современнее» связываться с небесами по телефонной линии, было слияние ученика со своим божеством: поклоняясь на протяжении жизни, тот наконец воссоединялся с сущностью божества во время смерти через своеобразный брачный обряд.

«Боги! — вновь пронеслось в охваченном страстным восторгом мозгу, когда вернулся к нему смысл прежних штудий, одушевленный обитающим здесь духом. — Боги! Аспекты ее безмерного существа, проявления расширяющегося сознания, силы жизни, правды и красоты!»

И все это время доктор Шталь, порой издалека, порой подходя ближе, следил за ним — наполовину по-отечески, наполовину как врач, а ирландец принимал его внимание без всякой досады, почти безразлично.

— Сегодня я буду на палубе между двумя и тремя часами ночи наблюдать комету, — как бы между прочим заметил немец, когда они повстречались ближе к вечеру на мостике. — Возможно, увидимся…

— Конечно, доктор, скорее всего, так и выйдет, — отвечал О’Мэлли, осознав, как пристально за ним следят.

Но в голове у него крутилась совсем другая мысль, и к вечеру он вполне в ней укрепился: «Все произойдет сегодня — внутренняя катастрофа, сродни смерти! Я услышу призыв к бегству, к избавлению…»

Он знал вполне определенно, словно кто-то разъяснил ему в подробностях, что его соседи проспали весь день, готовясь к побегу. Текучие их проекции тем временем где-то еще неутомимо вели подготовку. Тела глубоко спали, а поднявшийся дух был бодр. Пробужденный теми непонятными лучистыми силами, которые слово «Греция» вызывает даже у людей самого прозаического склада, он уже почти высвободился. Вновь О’Мэлли увидел те облачные тени, свободно несущиеся, словно ветер, среди голых длинных холмов. Образ возвращался с упорным постоянством. А ночью и его личность может высвободиться. Предупреждение Шталя огненным буквами проступило перед его внутренним взором. Поэтому ирландец с некоторой неловкостью, но с облегчением проводил взглядом фигуру доктора, который, шаркая, спускался вниз по лестнице. И остался один.

XX