Так, смутно, но с потрясающей безусловностью, способны люди постичь те безмерности, что с громами славы витают над их повседневной жизнью. В области подсознательного, превосходящей ограниченность я, так называемую «личность», подобно тому, как влага включает в себя отдельную каплю, величественно странствуют божественные сущности.

Именно тогда этому ирландцу с вольным сердцем и запретной долей крови прачеловека в жилах пришло откровение, что сознание вовсе не обтягивает тело как перчатка, а простирается далеко во все стороны. Поэтому он и ощутил то, что произошло где-то на просторах, обнимаемых им. При этом расстояние и расширение были, конечно, лишь ментальными представлениями, под стать времени. Ибо то, что произошло, случилось совсем поблизости, в его физическом теле, при этом он понимал, что тело и мозг — лишь фрагмент его Я. И лишь малая часть происходящего просочилась в его понимание, как бы упав на палубу у его ног. Остальное он домыслил, опираясь на этот фрагмент. И лишь совсем ничтожную толику удалось ему переложить в слова.

То, что тщились услышать они, было уже на подходе. «Происходило» это уже давно, но лишь сейчас коснулось их, поскольку они раскрылись навстречу и были готовы воспринять. О’Мэлли понял, что события на физическом плане являли собой лишь бледное выражение того, что с неизмеримо большей силой очень давно происходило в сокровенной глубине его Я — и проистекает с тех пор. Зов духа Земли, который они хотели услышать, всегда неподалеку, божественно сладостный и прекрасный. Наверное, он родился где-то в синем сумраке, что окутывал холмы Греции. И оттуда, через горные вершины, протянулась огромная труба звездной тьмы, по которой и донесся зов, как по каналу, прямо до них. Поклонение красоте, некогда ведомое в Греции, помогло ему достичь их сердца от самой сути Земли.

Постепенно нарастая и втягивая в себя небо, море и звезды, зов приблизился. И они его услышали, все трое.

Он заглушил собой рокот машин корабля, бормотание и плеск моря. Протяжный, манящий, и в то же время с оттенком повелительности, донесся с берега глас Земли, достиг их, перелетев через спокойные воды пролива, и снова затих в ночи среди гор. Он пролетел по небу мощным порывом. И столь же быстро канул в тишине. Ирландец понял, что их ушей достигло лишь эхо.

По телу великана прокатилось содрогание, передавшееся мальчику. Отец с сыном одновременно выпрямились, будто одна и та же сила подняла их, а затем потянулись вперед, перегнувшись через фальшборт. Казалось, они стряхивают с себя нечто. Оба молчали. Момент потрясал, ибо зов был исполнен очарования и повелительной силы, которая внушала страх и которой нельзя было ослушаться. Он взывал напрямую к душе.

Краткая тишина — и зов повторился, теперь слабее, словно издалека. Он уже казался сдержаннее, глубже погруженным в ночь и шел будто с большей высоты, его относило на север, в долины и луга, дальше от берега. Хотя он оставался единым звуком, на этот раз заметны были краткие перерывы, будто слова. Это была своего рода речь: послание, призыв, приказ, несущий в себе просьбу, даже мольбу.

И на сей раз призыву невозможно было противостоять. Отец с сыном подались вперед, будто их тянули, ирландец же исторг из себя ту часть своего существа, которая стремилась отделиться на протяжении всей ночи. Вместилище его желаний откликнулось на страстный призыв и ринулось навстречу древнему гласу вечной юности Земли. Жизненная суть его личности, летучая как воздух и яростная как молния, полыхнула наружу, вырвавшись из тюрьмы, где ее давили и душили вериги современной жизни. Ибо красота и великолепие гласа издалека высвободили его сердце. Он почти физически ощутил разделение. Безудержная радость расплавила вековые скрепы.

Лишь прочная неподвижность огромной фигуры возле него предотвратила полный отрыв и заставила понять, что зов этот пришел не для всех троих, и в особенности не для него. Отец возвышался возле него, массивный, как те холмы, где лежала его истинная родина, а мальчик вдруг радостно и певуче заговорил, всматриваясь в лицо отца.

— Отец! — крикнул он, и слова сливались с ветром и шумом моря. — Это его голос! Хирон зовет!

Глаза его сияли как звезды, а юное лицо светилось радостью.

— Идем, отец, с тобой…

Он на секунду остановился, заметив устремленные на него из-за фигуры отца глаза ирландца.

— …или с тобой! — добавил он, смеясь. — Пойдем!

Великан выпрямился и на шаг отступил от перил.

Из его груди выкатился низкий звук, будто гром отдавался меж холмами. Медленно, с нажимом, звук разбился на осколки, ставшие словами, произнесенными с большим трудом, но непререкаемо, — они прозвучали как приказ.

— Нет, — услышал О’Мэлли, — ты — первый. И… донеси весть… что мы… на пути…

Глядя вперед, на море и небо, он гулко закончил:

— Ты — первый. Мы — за тобой!..

Причем говорил он, казалось, всем телом, а не одними губами. Море и воздух соединяли звук в слоги. Так могла бы говорить сама Ночь.

Хирон! Это слово, объяснявшее все, пламенем взревело вокруг. Значит, именно к такому роду космических существ его попутчики и он вместе с ними постепенно приближались?

В то же мгновение, не успел О’Мэлли двинуть пальцем, мальчик одним движением, быстрым и в то же время необычно плавным, перемахнул через поручни в море. Пока он падал, казалось, что встречный поток воздуха раздул невесомую сущность вокруг него, словно дым. Развевавшийся ли плащ был тому виной, или неясное колдовство теней, но контуры его тела изменились гораздо больше, чем прежде. Пароход шел дальше, и О’Мэлли видел мальчика в его падении до конца, когда тот уже готовился плыть — движения эти походили не на горизонтальные взмахи рук пловца, а на вертикальные удары по воде животного. Он бил ими воздух.

От неожиданности О’Мэлли снова пришел в себя. И наполовину покинувшая его часть вернулась, войдя обратно в тело, как в ножны. Внутренняя катастрофа, которой он одновременно желал и страшился, не дошла до конца.

Всплеска он не услышал, из-за высокой осадки корабля и оттого, что место падения было уже далеко за кормой. Когда мимолетный ступор миновал и голос вернулся, ирландец хотел было позвать на помощь, но отец кинулся к нему, как лев, и закрыл ему рот широкой ладонью.

— Спокойно! — громыхнул его голос. — Все хорошо, и он в безопасности!

Бесхитростное широкое лицо его осветилось столь чистой радостью, а в жесте заключалась такая сила убеждения, что ирландец без дальнейших сомнений принял его заверения, что все в порядке. Кричать «человек за бортом», останавливать пароход, бросать спасательные круги было не только излишне, а просто глупо. Мальчик был в безопасности, с ним все было хорошо, он не «потерян»…

— Видишь? — раздался вновь гулкий голос отца, ворвавшись в его мысли, и великан настойчиво потянул его в сторону. — Видишь?

Он указал вниз. Там, наполовину в желобе шпигата, прямо у их ног лежала на палубе фигурка мальчика с раскинутыми руками и лицом, повернутым к звездам…

Поглотившее О’Мэлли замешательство было похоже на то, какое возникает, когда сознание переходит от бодрствования ко сну или наоборот. Цепкости внимания, позволяющей в достаточной мере концентрироваться на деталях, чтобы впоследствии вспоминать их точную последовательность, он явно лишился.

Однако две вещи помнились несомненно, о чем он вкратце и пишет: во-первых, радость на лице отца, отчего любые соболезнования были бы неуместны, и во-вторых, появление доктора Шталя, который подоспел слишком быстро, — видимо, постоянно находился поблизости.

Все случилось между двумя и тремя часами ночи, пассажиры спали, но капитан Бургенфельдер с первым помощником появились довольно скоро, официально зафиксировав происшествие. Показания отца и О’Мэлли были должным образом занесены на бумагу и засвидетельствованы.

Сцена в каюте доктора впечаталась в память ирландца: русский великан стоял у двери — он отказался садиться — и улыбался несообразно серьезности происходящего, с видимым усилием отвечая на поставленные вопросы, остальные сидели вокруг стола, поодаль; скрипело перо в руках доктора, а на протяжении всей долгой пантомимы неподвижное юное тело, накрытое брезентом, лежало на кушетке в углу комнаты, где сгущались тени. Затем, когда открыли дверь, с легким свистом ворвался свежий ветерок, а на блестящих от росы досках палубы заалел отсвет занимающегося утра. Бросив на ирландца многозначительный взгляд, отец тут же вышел наружу.