Закутанные в знакомый развевающийся плащ, спина и плечи того, кто стоял, опершись на фальшборт, сливались с ночной тьмой совершенно неразличимо. Но ни один человек не смог бы так заслонить собой палубу и небо. Возбужденный ли взор тому виной, игра теней или покачивание корабля на фоне звезд и морской пены, но ирландец определенно видел исходившие от тела великана в пространство особые эманации. Сомнений в этом не было. И более, чем когда бы то ни было, они представились ему приятными и неприкрыто-истинными. Ничего пугающего — бесспорное свидетельство красоты, но красоты могучей.

Глядя на него, О’Мэлли почувствовал, что стремящаяся отделиться часть его вновь, как прежде, в каюте, стала расширяться и расти. Они вместе попали в древнюю складку сновидений Земли, играя в медленных, смутных и грандиозных снах планетарного Духа чудесные роли. Так близко к ней ощущалось действие подспудных потоков сознания Земли, когда она грезила, летя и вращаясь в пространстве, о давно минувших днях.

Здесь, на пустынной палубе, ночью, иллюзия огромности была сильна как никогда. Уступив настойчивости мальчика, тянувшего его за собой, О’Мэлли попал во власть неудержимого желания совсем по-другому двигать руками и ногами — необычным, но в то же время странно знакомым образом. Привычное равновесие корпуса начало смещаться, шею и плечи словно что-то толкало вперед, чресла начало покалывать, спина выгибалась, а грудь разворачивалась. Теренс чувствовал, что позади него нарастает что-то, способное толкнуть его в мир, расстилающийся перед ним, потрясающим, неостановимым аллюром, а слух обрел замечательную остроту. Хотя тело двигалось как всегда, он сознавал, что нетелесная часть его перемещалась совсем по-иному — не шла или бежала на двух ногах, а скакала галопом. Это еще больше сближало его с летящими фигурами на холмах. Стремящаяся отделиться часть его существа, теперь уже наполовину достигшая цели, таким легким галопом могла покрывать бесконечные просторы.

Всего мгновение ощущал он свободное, плавное движение своего бегущего двойника — и вот это ощущение прошло, как мимолетное воспоминание, которое никак не дается, если захочешь его хорошенько изучить. Стряхнув наваждение и с усилием вернувшись в настоящее, О’Мэлли на время приостановил стремление своей внутренней сущности вырваться наружу. Когда же ему удалось взять себя в руки, он уголком глаза заметил, что и мальчик изменился подобно своему отцу: вырос в размерах, а сгустившиеся вокруг тени обрисовывали иной чудесный контур тела. Расширение, наполовину совершившееся с ним, довершилось у отца, а теперь заканчивалось и у сына. Окутанные поднявшейся на поверхность истинной формой своей сущности, они постепенно проявлялись до конца. Как если бы он стал свидетелем смерти — непонятно, строго и прекрасно.

Все еще не выпуская его руки, мальчик скакал рядом, будто ему трудно стало справляться со своей проекцией, обретшей уже почти физическую плотность.

И тут каким-то уголком своего повседневного сознания О’Мэлли вспомнил многозначительную пантомиму доктора Шталя двумя днями ранее, в каюте. Его словно ожгло огнем. Предупреждение сработало, осторожность вернулась. Вдруг устрашившись, он опустил руку, дав пальцам мальчика выскользнуть. Ведь именно так и могло случиться непоправимое, то самое исторжение личности, после чего — смерть. То, что произошло или происходило с его попутчиками, едва не случилось и с ним, прежде чем он успел подготовиться или даже до конца решиться.

Как бы то ни было, он заколебался, и это промедление помогло центру сознания вновь вернуться в мозг и спасло О’Мэлли. После чего смятение постепенно улеглось, борьба настроений и порывов временно утихомирилась, оставив его хозяином положения. Уже дважды — у себя в каюте и на палубе, когда Шталь удержал его, — он чуть было не отдался во власть момента. И вот опять, стоило ему не отнять руки, внутреннее преображение, за которым неминуемо должно было последовать и внешнее, завершилось бы.

«Нет, нет! — пытался он крикнуть. — Я еще не готов!» Губы едва шевелились, из них вырвался лишь шепот. Однако решимость оказала действие. «Иллюзия», столь странно возникшая, рассеялась, по крайней мере пока. Он вновь мог видеть великолепие усыпанного немигающими звездами неба, твердую палубу под ногами, слышать плеск моря внизу и ощущать умиротворение южной ночи на пароходе, несущем две сотни спящих туристов по проливу между материковой Грецией и островами. Ему вспомнились торговец мехами, армянский священник, продавец сельхозмашин из Канады…

О’Мэлли чуть было не споткнулся, даже выставил руку, чтобы не упасть, когда пароход лениво качнулся на длинной волне, — они с мальчиком так быстро приблизились к великану отцу, что почти врезались в него. Ирландец запомнил эту подробность, значит, состояние обостренного восприятия еще не совсем прошло. «Я был будто сомнамбула или играл роль в каком-то прекрасном сновидении, — записал он. — Наполовину покинув тело, но определенно оставаясь в полном сознании».

XXII

Дальнейшее О’Мэлли пересказывал очень взволнованно, не всегда ясно. Русский великан повернул к нему голову, пропорции которой показались ирландцу величественными, словно она была высечена из глыбы ночи. Прочитать выражение глаз не позволяла темнота, но он заметил в них радостный блеск. Весь облик непередаваемо впечатлял. Массивная и в то же время полная живой энергии фигура возвышалась во мраке, полностью проявив теперь свою внутреннюю сущность, намного превышавшую человеческие масштабы. В иное время и без пережитой подготовки такое зрелище могло бы привести в ужас, теперь же оно воодушевляло. Ибо сходное преображение шло и внутри него самого, пусть даже несколько меньших размеров и приостановленное нерешительностью.

Опершись на перила парохода, ставшего, казалось, совсем игрушечным, стояли они втроем, и в них пульсировал дух спящей Земли, полный мощи, но одновременно нежный, источающий победно-неотразимую притягательность весенних цветов. Именно это нежное касание восторга, исполненного невинной магии, помогало справиться с ситуацией, которая ничуть не пугала.

Ирландец стоял ближе всех к корме корабля, рядом с ним отец, чуть дальше — мальчик. Они касались друг друга. И сквозь них тек поток энергии, подобный реке в паводок.

Вновь Теренс оказался внутри видимых границ расширившихся личностей, вновь был захвачен сознанием Земли. Вместе стояли они, глядя на простирающееся перед ними море, и ждали.

Корабль вошел в пролив Оро, где скалы материка на западе и острова Тенос на востоке почти смыкаются, и с парохода на протяжении нескольких миль слышен звук прибоя на греческом берегу. В ту ночь, однако, море было слишком спокойно, чтобы разгуляться прибою, оно шептало во сне и тоже прислушивалось. И вот послышался гомон в набежавшей волне, фосфоресцирующий пенный гребень которой читался величественной фреской танцующих фигур и бледно светящихся лиц. Невесомые пенные силуэты держались за руки, и их бесконечные подводные вереницы расходились во все стороны, освещенные мягким светом корабельных гирлянд по бортам.

Однако не за мерцающими формами эти трое наблюдали, погрузившись в молчание. Линза напряженного внимания фокусировалась не в диапазоне зрения. Чувствительная бахрома их расширившихся личностей в соприкосновении с планетарной душой готовилась откликнуться на иной знак. Уже наметившаяся точка слияния неминуемо откроется, но не глазу. Обострившийся слух ирландца и своего рода внутренняя чуткость вскоре подсказали верную догадку. Они втроем прислушивались.

Вскоре их расширившиеся существа отзовутся на властный сладостный призыв, которому невозможно отказать. Гласом, зовом, первозвуком Земля сообщит им, что заметила, что с любовью ощущает их присутствие в своем сердце. И призовет их голосом тех, кто одного с ними рода.

Насколько все было странно! Как грандиозно по мысли, пространству, масштабу! И вместе с тем как проникновенно! Причем столь безграничное величие должно было сообщить о себе по обычному каналу восприятия, через который люди, ограниченные пределами своего тела, интерпретируют бесконечную Вселенную, — тривиальный слух! То, что душа получит повеление посредством колебания крошечного участка нервной ткани, было сравнимо с другим чудом мироздания — что Бог может вмещаться в сердце ребенка.